Времена смерти - Сергей Владимирович Жарковский
– Я читал Станислава Лема, – сказал я.
– Ну вот видишь, как замечательно. Значит, мне с тобой будет легче, чем было Снауту с Кельвином. – Он помолчал. – Слова. Сло-ва, – сказал он. – В словах всё дело. Делают дело слова. Дело есть слова. Понимаешь, Марк Байно, я долго… я о-о-очень долго провёл в местах, где к словам относятся правильно. Не так, как на Земле. Не так, как люди относятся. Сказано и сделано там, в тех местах, – синонимы. Вот ты сказал – «товарищ», и дело было сделано. Как теперь ни крутись, как теперь ни старайся, ничего назад уже не вернёшь. – Он сморщился, взял себя за нос. – Скажи друг и войдёшь… – пробормотал он гнусаво.
– А это откуда? – спросил я. Мои чувства возвращались ко мне. Меня начинал увлекать разговор на цитатах. И про слова было интересно, и совсем недавно от кого-то очень знакомого я слышал нечто похожее – про слова…
– Толкиен. Писатель Толкиен. Джон Роналд, что характерно, Руэл Толкиен. Некоторые произносили как Толкин. Не знаю, как верно… и стоит ли чего-нибудь вообще этот нюанс. – Он оборвал себя. – Неважно. Ничего он не стоит. Извини, я, как бы, перебил тебя. Ты там начал спрашивать.
Я не сразу вспомнил.
– Как вы могли оказаться здесь? Вы ведь не с «Флааса»?
Он снова кивнул своей проницательности – если это была проницательность.
– Долгая история, – сказал он с удовольствием. – Очень, Марк. Долгая-предолгая. Я никак не успею тебе её рассказать в подробностях. Да и не хочу. Но коротко: я обещал. Я обещал побыть здесь. Обещал хорошему человеку. И я здесь был – и много дольше, чем должен был. У обещания был срок, тысяча лет, и она тысячу лет назад кончилась… но уж очень хорошему человеку я дал слово. Закрой рот, парень, и сделай то лицо обратно: у тебя неплохо получалась невозмутимость бывалого космического волка Язона дин Альта. Особенно если учитывать, что тебя отравили. Ах да, я, конечно, не с «Форварда», – добавил он.
Уж не знаю, чья и как там у меня до сих пор получалась невозмутимость, но рот я закрыл: он действительно был у меня разинут на полную, раззявлен.
– Но почему же ты не протестуешь? – спросил он. – Ведь я же не на тот вопрос тебе ответил?
Как мне было понять его? Я не понимал его – я его не понимал… Но я был молод тогда, не следует смеяться надо мной.
– Я тебе сказал, почему я тут,– объяснил он (объяснил! эченный вирусом в колбе растатарах квадратным в круглое Янис Порохов! объяснил!) – А ты спросил: откуда я тут. А я вывернулся. Ну и что ты мне на это предъявишь? Какие будут ваши доказательства?
– Тайм-аут, Янис, – попросил я.
Он должен был хотя бы усмехнуться! Но он не усмехнулся.
– ОК, – сказал он так, как будто был одним из наших, да ещё и передразнил меня: вытянул губы трубочкой, сделал брови домиками и похлопал глазами. – Тайм-аут. Ты помолчишь. А я поговорю. Садись поудобнее, чаю ещё налить? Что, тебе никак не удобно? Ну, тогда хоть чаю.
В общем, так, Марк мой Байно. Две тысячи лет я, по просьбе одного хорошего человека, сижу здесь и, как бы, храню некоторые вещи. Человек просил меня хранить их тысячу лет. Прошло две. Я давно мог бы в любой момент этой второй тысячи лет уйти, куда мне хочется, но вещи пришлось бы оставить, потому что очень неуклюже мы договорились – пьяны были. И – подбирай вещи, кто угодно. Тем более желающих – целая очередь. А, как бы, нельзя. И человек был хороший – и вещи замечательные. Не спрашивай меня – где тот человек… Я не знаю. Важно, что тут его нет. Но больше ждать его у меня сил нет. Ещё чуть-чуть, и я бы либо подох, либо спятил бы окончательно. Но сейчас ты видишь перед собой не труп и не сумасшедшего… – Он покусал огромную нижнюю губу. – Ч-чёрт, парень! Мне очень неловко, поверь, но я обязан быть с тобой честным, да и не хочу врать. Помнишь, Штирлиц говорил про Плейшнера: а почему я должен его жалеть? Ведь это его страна?.. Не помнишь? О’кей, не помнишь – так поймёшь. Я тебя создал, хобо. Привёл тебя ко мне на Запрещённую планету. Чтобы ты нашёл меня. Пока я человек, не мертвец и не псих. Пока мы оба, ты и я, – люди, и следовательно, имеем право заключить новую сделку. Не спьяну. Такие дела, Марк.
Он уставился на меня. Я бы сказал – выжидательно.
– Вы читали Грина? – спросил я.
– Нет, никогда, – сказал он, удивившись. – Александра Грина? Никогда. Смотрел, естественно, кино про Вертинскую с парусами. Чепуха какая-то. Никогда, как бы, не тянуло. При чём тут Грин-то?
Вот только теперь, именем всех имён бога, удивился я. Наконец-то я удивился…
…
пауза
сценарий 3: пауза
продолжение —?
выход —?
продолжение – break
Put-out (attmpt 1)
Поставив свою самому-себе-повесть на паузу, Аб снимает очки и обнаруживает себя в позе эмбриона под потолком плащ-палатки. Тяга прекратилась уже давно, где-то в районе Семнадцатой главы – когда подошло время реанимации Блэк-Блэка, для обеспечения её. А подалась – в районе главы Пятой. Эволюции «Чайковского» планировал Аб самолично, один из его внутренних таймеров показывал, что к очередной из них надо будет как следует приготовиться через часок, момент предстоит долгий и тяжёлый. Аб осторожно, с ладони, отталкивает от себя упругий потолок, закрепляет на полу «персонал» и очки, и выбирается из палатки, оставив её открытой. «Семь – шестьдесят девятая» уже и пар стравила, но Блэк-Блэк, пристёгнутый на выдвинутом в отсек «топчане», ещё не очнулся. Аб осматривает контрольную панель «семь – шестьдесят девятой». Живёт мой мистер Хендс, дышит. Аб оттягивает старшине веко, маневрируя головой, чтобы свет не застить, всматривается Глаз мистера Хендса пронзительно-голубой, на свет реагирует штатно. ОК. Кожа тёплая, влажная. Всё нормально. Аб оставляет старшину. Очнётся сам. Здоровье Блэк-Блэка даже роботам ГРОА внушало трепет. А вот сам-то ты как, хобо? Аб плывёт к своему кресту, запускает руку в разрыв РСМ-ткани и притрагивается к прохладному дереву. Ему хочется обнять крест, прижаться щекой и побыть так, но это было бы чревоугодием и грозит потерей времени: Блэк-Блэк не решился бы его разбудить, и очень легко в небытии провести бы мог Аб хоть сутки, хоть год, и дольше…
Медленные острые токи впитываются в ладонь. Голова становится ясной. Да,
