Времена смерти - Сергей Владимирович Жарковский
– Пей! «Не пей. – Почему? – Вино отравлено! – Что придумал, подлец!» Чего ты дёргаешься, это опять цитата! Пей, это, во-первых, чай, а во-вторых, не ядовитый, – сообщал он. – Сахара нет, налил сиропа… Ты не должен считать меня праздным болтуном, – говорил он мне с упрёком. – Я просто рад, рад я, ну все мы люди, все мы человеки, каждый в своём роде, но – все. Ну что, Марк Байно, парень – «чокнемся чаем»? «На поцелуй»? Ну вот ещё, с тобой цаловаться!
– Ты согрелся? – спрашивал он, отхлебнув из своей чашки в очередной раз. – Чай, парень! Жаль, что сейчас не пять часов. А помнишь: «С тех пор у нас всё время файф-о-клок!» – Он хохотал. – Я хотел плеснуть тебе спирта, но поверь мне! – Он делал трагическое лицо. – Рано пить спирт! Слишком рано! Или тебе ничто не слишком? Я тебя не утомил? – Он прыскал в свою чашку, совершенно как будто только что вылупившийся из секвенсора девственник. – Выпить мне, конечно, хочется с тобой… Прямо-таки патологически. Ты знаешь, что такое «патологически»? – Тут я кивал, шептал: «Знаю…», чем приводил Яниса Порохова в восторг – совершеннейший, если не сказать – сумасшедший. Так продолжалось, наверное, час. Пока мне не понадобилось в туалет. Я дал ему это понять, он вскочил – он очень легко и красиво двигался, как хорошо отрегулированный робот, – он вскочил, схватил с печки ботинки и бросил их мне под ноги.
– Надеюсь, ты по-маленькому, – сказал он заботливо. – По-большому тебе сейчас, хобо, нежелательно. Кстати, ты знаешь, что «по-маленькому» называлось у нас «сурлять»? Пойти посурлять… А по-большому – поверзать… Так вот, верзать тебе сейчас будет не очень здорово. Ты давно ел?
– Нет, мне помочиться… – сказал я. – Я ел давно. – Я больше понимал его по его интонациям. У него был выразительный голос.
– Хорошо. Обувайся. И не сочти за жадность – есть тебе действительно нельзя. Пока грудь, как бы, не зарастёт побольше. Два дня. Запомни!
И он помрачнел. Пока я распутывался, попадал носками в ботинки, вставал, с трудом ловя вертикаль, он и помрачнел. И больше не шутил.
На вид ему тысячи лет не было. По меркам космача он, конечно, был стар, но за прошедшие сутки я успел насмотреться на стариков Рукинштейна и Мерсшайра, так что по изношенности кожи на лице, по каким-то ещё, ещё неотчётливо осознаваемым мной, признакам – Янис Порохов был где-то старше первого и моложе второго. Пока шутил и улыбался. А помрачнев разом стал старше, опередив и Мерсшайра…
В Космосе мы все из одной пробирки, отличия считает и разбрасывает вычислительная станция секвенсора. Я не раз слышал от старших, что как будто земляне нас между собой почти не различают. Не знаю. Если говорить о росте, то – правда: 172–170 у нас рост; но верно и обратное: когда стоял я над хорошо ухоженным унитазом в клубном гальюне (со штатно работающей сантехникой) и пытался вспомнить лицо моего гостеприимного хозяина, всего несколько секунд назад виденное, то собиралось передо мной нечто среднее из лиц Мерса, Бори-Бля, Хана, Порохова и актёров из земных фильмов. Когда я вышел из туалета, сложившийся образ настолько окреп, что Янис Порохов, встретивший меня посередине клуба, показался мне незнакомцем. Да, Янис Порохов несомненно был землянином, и да, несомненно земляне были для нас, космачей, одинаковы в своей разности… Но я всё равно спросил его:
– Янис, вы из экипажа Марты Кигориу?
Он сразу кивнул, – но не на мой вопрос, а тому, что этого-то вопроса он и ждал, и дождался.
– Нет, парень Байно, – он ответил. – Я настолько не из экипажа Марты Кигориу, что мало того, что неотчётливо знаю, кто такая Марта Кигориу, так я вообще, как бы, ни из чьего экипажа, парень.
– Вы землянин, – сказал я.
– Да, я же говорил. – Он кивнул. – Я родился на Земле, в Москве, в одна тысяча девятьсот семьдесят первом году. И жил там, можно сказать, долго – до одна тысяча девятьсот девяносто шестого года. Ты сядь. Сядь, парень, на этот вот деревянный ящик. – Я оглянулся и сел на «этот» лакированный деревянный ящик. – Но очень давно я родился, – продолжал Янис Порохов, – очень много собственных лет назад. – Вот тут была усмешка. Последняя усмешка Судьи Яниса Порохова, которую я видел. – Очень много назад. Так что я вряд ли очень уж, как бы, землянин. Так… – Он показал пальцами когтистые «кавычки». – Немного.
– Видите ли, товарищ… – начал я.
– Как ты сказал?! – перебил он. – Как ты сказал?!
Я смешался.
– Ты сказал, – сказал он утвердительно. – Не я. Ты сказал: товарищ. О господи. Не я, не он, не они, не оне. Сказал ты. – Он откашлялся в кулак. У него блестели глаза. Он оскалился. У него были неровные, нездорового цвета зубы. – Ладно, Байно, парень. Ты сказал, и ты очень, как бы, хорошо сказал. Это – Рубикон, Рубик-джян…
– Не понимаю вас, – предупредил я.
– Это-то как раз понятно, – сказал он. – Но непонимание не оправдывает. – Он втянул сквозь зубы воздух и знакомо выругался. – Бля, три тысячи лет не могу отвыкнуть от этого дерьма. Слишком я стар для него: не отвыкнуть… Не понимаешь меня? А придётся. Знаешь почему? Потому что: «Дело сделано, сказал Чёрный Пёс».
– Стивенсон, – сказал я и засмеялся.
– А чему ты радуешься? – спросил он. – Разумеется, Стивенсон. Он же Роберт Льюис. Я всё помню. Никак, твою мать, не забуду… Ты не понимаешь меня, Байно, как Кельвин не понимал Снаута. Но, Байно, боюсь, с тобой будет так же, как с Кельвином. Потому что дело сделано, карты сданы, тронуто – хожено.
Повторяю, он больше не улыбался, не усмехался, – скалился нерадостно. Ему было муторно. И я чувствовал, что ему муторно оттого, что он испытывает какое-то огромное облегчение. Обрадован, свалив с больной головы на здоровую. Как я был прав! Первое ощущение – как первая любовь, всегда верна. Это цитата.
Итак, он сказал:
– Боюсь, с тобой будет как с Кельвином…
– Как? – спросил я, обмерев. Я читал. Все в Космосе читали.
– Ну, Кельвин понял Снаута в конце концов, – объяснил
