Сага о Головастике. Изумрудный Армавир - Александр Нерей
— Мужик, с изрядно исхудавшею фигурой, бесстыдно мчал в костюме в небесах, — услышал я голос отца откуда-то сверху, а потом увидел его самого, летевшим над крышами соседских домов. — Он, просто, занимался лётной физкультурой, прям у соседей и соседок на глазах. «Пусть видят все, что ты меня не любишь! И день-деньской меня ты не смешишь!» — громко продекламировал сквозь смех папка и, сделав круг почёта над двором, приземлился.
— Так, может, и анализы ты не забудешь? Пусть видят все, как в поликлинику спешишь! Здравствуйте, Карлсон Григорьевич, летающий над крышами, — встретила мама лётчика ответной рифмой, тоже нисколечко не удивившись. — И не скажешь, что у вас гастрит. У вас, наверное, летающий насморк. Один раз чихнул – до Черёмушек долетел. Два раза – до Михайловки. Три – до Краснодара.
«Ерунда какая-то. Небывальщина! Такого даже во сне быть не может, — ошалел я от всего происходившего и впал в оцепенение, а потом задрожал всем нутром. — Что же со всеми нами творится? Или только со мной? Но ведь я же сам попросил обо всём этом у мира. Или он всё ещё сводит со мной счёты из-за секретов? Мстит и показывает небывальщину, а на самом деле ничего этого не происходит?»
— Спасибо сыночку. Развеселил отца. Избавил от хандры на сто процентов, — потрепал меня по плечу папка, когда, как ни в чём не бывало, прошёл мимо на веранду и, захватив пакет с анализами, вышел обратно на порог. — А сейчас сделай так, чтобы я в поликлинике оказался, только помедленнее. Хочу насладиться полётом. Потом меня своим фокусам научишь, а пока, извини, тороплюсь. Я готов. От винта!
— Давай сам как-нибудь, — еле выговорил я осипшим голосом, а папка тут же упорхнул в неведомую мне поликлинику, да с таким лицом, будто всегда летал целыми днями напролёт.
— Низковато пошёл. К дождю, наверно, — сказала мама и помахала улетавшему папке платочком.
— Такого, просто, быть не может. Не может! — взорвался я, не в силах терпеть издевательство над собой и родителями. — Это чересчур. Это за гранью дозволенного и разумного. Если не прекратишь сейчас же, я не знаю тогда, что сейчас сделаю!
— Ты сейчас со мной так разговариваешь? — округлила мама глаза и выронила свой платочек.
— С миром. С миром я беседую. Удумал потешаться. Полёты-перелёты затеял, будто мы насекомые подопытные! — вспылил я, закипев гневом, и прекратил сдерживаться. — Ты что, сама ничего не понимаешь? Видишь, как папка по небу летает, и думаешь, что всё в порядке?
— Это ты, сынок, думаешь, что над всеми можно, вот так, глумиться. То память стирать, то перемещать их по своему капризу, куда тебе вздумается, — выдала мне встречную отповедь родная маменька.
— С кем я сейчас разговариваю? — оторопел я в ту же секунду, осознав, что явно не с мамой.
— Что ты хочешь услышать? Что я мамина душа? Или, что я твой родной мир? Или, того пуще, мамка всех миров? Может, сам Бог сподобился беседовать с тобой? — с нескрываемым сарказмом спросила мама.
— Мне, по большому счёту, всё равно. Я уже усвоил, что поступал неправильно. Со стиранием памяти у родных. Обещаю теперь ни-ни. Пусть всё будет, как должно. Я больше не вмешиваюсь. Разве что, чуть-чуть. Для работы, — поспешил я с раскаяньем перед неведомым и явно всесильным собеседником, беспардонно оккупировавшим мамино сознание. — А как быть с дядькой Угодником? Он же не может просто так домой к мамке явиться. Ему можно будет…
— О чём ты, сынок? Пофантазировал, и будет. Марш в школу собираться! — то ли мама пришла в себя, то ли мой собеседник так закончил наш разговор, я выяснять не стал, а мигом собрался и, не завтракая, выскочил из двора с намерением, как можно быстрей оказаться в спасительной школе, а, главное, подальше от родного сумасшедшего дома.
«Вот так, фокусы. Вот так, ужасы. И не во сне, а наяву. И не спросишь, кто это был. Дела! Макнули в сметанку, будто кинули под танку», — причитал я по дороге в школу и нервно шагал, чуть ли не маршируя, не видя ничего вокруг.
Не опомнился и не пришёл в себя до самой школы. Почти бегом примчался в неё, но что делать дальше так и не придумал. «На роже у меня, скорее всего, тихий и бледный ужас нарисован. Как бы с расспросами приставать не начали. И у мира клянчить о прогуле тоже не дело. Как же быть?
Может, нужно было к Павлу вернуться? Рассказать ему. Он сам сомневается, что все мы независимые и живём по своему разумению, — размышлял я, прохаживаясь около запертого школьного входа. — Попались! Если бы я был марионеткой, кто бы мне такие ужасы-фокусы устраивал? На кой бы они понадобились?.. Врёшь, Павел. Врёшь, Дедморозыч. Сегодняшний урок не о стирании родительской памяти был. Это мне популярно объяснили, что именно я хозяин своей жизни. Своей воли. Своих чувств. Значит, родители тоже должны быть такими же хозяевами своих.
Батюшки свят. Или батюшки светы? Какая разница? Главное… А главное, что я за одно утро целых три урока усвоил.
Первое, и самое главное: я за все свои поступки и даже мысли в обязательном ответе. Второе: нельзя походя чужими чувствами дирижировать или подменять их. И третье: прощать нужно и родителей, и мир, и себя».
— Спасибо тебе, кто бы ты ни был. Твои поучения постараюсь запомнить, — заявил я во всеуслышание, почувствовав, как родные мурашки, начавшись прямо на макушке головы, промаршировали по всему телу и скатились в школьные туфли.
— Санёк! Пс! Санёк, иди сюда, — не сразу расслышал я знакомый голос, вероятно, из-за торжественности момента своего прозрения с божественным просветлением.
Обернулся на голос и увидел одного из своих близнецов.
Неизвестного номера Александр, одетый по-домашнему, стоял за забором школы и нервными, дёргавшимися жестами просил подойти к нему.
«Кто это? — озадачился я, не признав в близнеце знакомого пещерного заговорщика. — В свете решений октябрьского пленума ЦК, а точнее, последнего назидания о всепрощении и невмешательстве в чужие разумы, сейчас же мне экзамен сорганизовали? Уж не одиннадцатый ли это? А если, правда, какой-нибудь четвёртый? Или восьмой? Что тогда? Простить дружка вместе с
