Сага о Головастике. Изумрудный Армавир - Александр Нерей
— Так на чём мы остановились? — решил дед продолжить нашу беседу, присев на штатное место, теперь летающей Америки.
— Я уже не помню. А про Угодника ты говорить не настроен.
— Одно мне скажи: как далеко и в какие такие дебри ты забрёл или вскарабкался? Чему такому наловчился или приключился, что тебе уже родной мир тормоза выпячивает? — безо обиняков спросил дед, кое-как отдышавшись, а из него самого так и валил пар, будто он изнутри закипал праведным гневом.
— Ты сейчас сам интересуешься, или тебя мир подзуживает? — спросил и я без всяких задних и перевёрнутых мыслей.
— Как же я тебе объясню? Может, я сам, а может, он. Если сомневаешься, то и не говори ничего.
— Занесло меня намедни. Бог знает, куда занесло. Насилу домой добрался. Насмотрелся небывальщины всякой. Или фокусов. А, может, нафантазировал от недостатка понимания и соображения. Сам толком не знаю, что со мной случилось. Только я теперь самым неправильным стал, и все миры из-за этого на меня ополчились. И родной перевёртыш тоже, — начал я «Песнь о Вещем Александре» из дальнего далёка, чтобы по дорожке к своему секрету можно было успеть передумать о нём рассказывать.
— Не бредишь? А то, на тебя глядя, сам я в себе неуверенным становлюсь. Все мы под Богом, под миром. Без их пригляду из нас даже удобрения, извиняюсь, не вылезут, не то что слова и мысли. Или поступки, опять же. Так что, не переживай. Это всё комедия. Да, почитай, вся наша жизнь комедия. А плачешь ты, или живот от смеха надрываешь, без разницы. Им так сподручней. Нравится им, что мы о себе мним всякое. Что мы самостоятельные и за всё про всё ответственные.
— Это ты сейчас леща копчёного ему в конфетный фантик заворачиваешь? Он не поведётся. Я точно знаю, что я самостоятельный. И все решения принимаю сам, — не согласился я с невесёлой дедовой философией.
— Ну-ну. Знай. А мне пора нырнуть. Уже тело куриться перестало, — прервал дед расспросы и поплёлся в бассейн.
Я тоже поднялся и поспешил в жаркие водные объятья. Больше Павел не пытался разговорить меня, и мы, поныряв и попарившись еще пару заходов, закончили наши водные процедуры.
— Теперь хорошенько вытрись и оденься. Чай, тряпьё твоё уже высохло, — распорядился дед, когда наши тела немного отдышались, подсохли и остыли.
— Одного не пойму: на кой баба Нюра твои шмотки к себе таскает, если ты их миру в химчистку сдать можешь? — удивился я, когда начал готовиться, как следует полюбоваться на океан, остров и его дремавший вулкан.
— Одно дело стирать, а другое штопать. Я же не хамею. Готов к обратной дороге? Полотенце не забудь.
— Здесь, правда, медведи водятся? — только успел я спросить, когда поудобней расселся рядом с Павлом, как вдруг, мы оба сильно вздрогнули и, под чёрно-белые вспышки, вместе со скамейкой-путешественницей в одно мгновение оказались у дедова двора.
— Получается, с возвращением, и с лёгким паром! — не растерялся Павел.
— Сам же просил так возвратить, — разочаровался я, что обратное путешествие оказалось скоростным и безынтересным. — Мы снова дома, снова утром. Ну, спасибо тебе за банный турпоход.
— Не за что. Сам теперь туда дорогу найдёшь. А медведей там не счесть. Ежели что, мир зови. Пусть он с ними борется, — отозвался дед и поплёлся во двор, оставив меня на Америке наедине с вулканическими думами.
Глава 20. Помешательство первого круга
Вернувшись домой, пришлось просить у мира отвода глаз, так, как и бабуля, и папка уже вовсю бродили по дому и двору. Отец собирался на работу, а старшая Андреевна занималась домашним хозяйством.
— Сам встал? — обрадовался папка, увидев меня после размагничивания.
— Конечно, — ответил я.
— Про что-то хотел тебя спросить, но забыл. Вчера ни о чём таком не разговаривали? А то я будто запамятовал что-то. Будто чего-то мне не хватает. Не подскажешь?
«Чего ему, интересно, не хватает? Песенки про жало? Или братской во всех смыслах души? Может самогона-дурмана?» — промелькнуло у меня в головушке.
— Наверно, не подскажу. Я не подскажу, а вот окружающий мир, тот очень даже может подсказать, — выдал я заумное умозаключение, намекая Скефию о возврате родному отцу его временно законсервированной памяти.
— Книжек умных начитался? Ты меня так не пугай. Я и без твоих заумностей какой-то потерянный сегодня, — печально вздохнул папка и продолжил утренние сборы.
«Что-то с ним не то, — заподозрил я неладное, когда, вошёл в свою комнату и увидел, что отец опаздывает на работу, потому как на часах было уже без десяти семь, а работа у него начиналась ровно в семь ноль-ноль. — Может, чересчур его приложили по темечку? Может, вернуть всё? Пусть поёт свою песню про жало, кому от этого плохо? Разве что, мамке? А вот ей возвращать всю память я бы поостерёгся».
— Дедморозыч, друг. Верни батьке память. Ту, которая разумная. И на работу бы его как-нибудь поторопить? Из-за нашего с тобой… Из-за моей к тебе просьбы он сам не свой, — взмолился я за родителя, почувствовав себя виноватым.
— Фух! — выдохнул мир согласие, и папка в ту же секунду взмыл в небо.
— Ёшкин-кошкин! Ты что же это… Что я наделал?! — ужаснулся я, осознав, что после такой доставки на работу отец ещё больше потеряется, а никак не вернёт своё душевное спокойствие.
А папка нисколько не испугался, не удивился, раскинул руки в стороны, изображая самолётик, и был таков.
— На проходную его. На проходную! Там ему пропуск отметить надо, — зашептал я Скефию, когда родитель скрылся из глаз.
— Что на проходную? — раздался за спиной командирский голос мамы. — Куда родитель делся? Ему же в поликлинику к восьми. Анализы свои дома забыл. Вот папаша-растеряша.
— Это я укроп! С парой крепких междометий вместо ушей, — зарычал я от безысходности.
— Это ты так ругаешься? — удивилась мама.
— Уроки так вспоминаю, — отмахнулся я от мамы и ринулся сломя голову в огород. — Эс! Эс! Проходная отменяется. Верни Григорьевича домой. Пусть всем
