Стивен Эриксон - Дань псам

В безоблачном небе кружат орлы или вороны, кажущиеся крошечными точками. Следят за его одинокой фигуркой — или просто носятся в синей пустоте, отыскивая на просторах слабых или умирающих животных.

Но этот человек не слаб и отнюдь не умирает. Он идет с целеустремленностью фанатика, безумца. Безумие, мог бы возразить он, не свойственно душе, наслаждающейся миром — каждым холмиком, клочком травы, слоями старого морского песчаника, пробивающимися сквозь тонкую кожицу лишайников и хрупких мхов. Обманчивыми столбами теней, что перемещаются вслед бредущему по небу солнцу. Звуками собственного дыхания — доказательством, что он еще жив, что мир еще не схватил его, не сломал, не высосал тепло из древней плоти. Безумие возникает лишь из внутренних бурь — а душа Каллора, Верховного Короля, великого императора дюжины ужасных империй, пребывает в покое.

В данный миг. Но что важно, кроме данного мига? Единственное мгновение, тянущееся от прежнего к следующему, снова и снова, прочное и надежное, как каждый его шаг, как грунт, ссыпающийся с подошв вытертых сапог. Чувства утверждают реальность, и ничто иное не важно. Никогда не будет важно.

Человек покоя, о да. Если он некогда правил жизнями сотен тысяч, до конца используя их жалкое, бесполезное бытие; если он однажды единственным жестом обрек на смерть армию в пятнадцать тысяч человек, уже сдавшуюся ему; если он восседал на тронах из золота, серебра и оникса, скапливая богатства в количествах, лишающих их всякого смысла и ценности… что же, все, что осталось от славы прошлого — сам этот человек, его меч, его доспехи, горсть старинных монет в карманах. Бесконечные измены, море лиц, которые за столетия сделались смутными и расплывчатыми — только алчные, завистливо блестящие глаза всё стоят перед внутренним взором. Полотнища дыма и огня, слабые крики умирающих людей, когда его империи гибли одна за другой. Хаос жестоких ночей, в которые он бежал из очередного дворца от толп столь мстительных и огромных, что даже Каллор не мог перебить всех — хотя хотел, так хотел… Никакая картина прошлого не отзывается в душе горечью. Здесь, в пустошах, на которые никто не предъявляет прав, он обрел мир.

Его истины неколебимы; а если кто-то вылезет из-под земли и бросит вызов его уверенности — что же, он порубит его на куски. Улыбаясь, показывая врагу всё свое спокойствие.

Слишком много веса придают истории, как полагал Каллор. Личной истории. Истории народов, культур, стран. Зачем пялиться на прошлые ошибки и неудачи, выносить суждения, если единственной наградой станет сожаление? Ба! Сожаления — убежище дураков, а Каллор не дурак. Он исчерпал все свои амбиции, высосал их досуха, оставив бледную шелуху, тусклое убеждение: мало что в мире стоит его усилий. Награды эфемерны; нет, бесполезны. Любой император в любом мире, во все времена, быстро начинает понимать, что гордый титул и вся сила не приносят радости. Даже излишества и безнаказанность надоедают. Лица умирающих и пытаемых… да, они одинаковы, все искажены тупой гримасой, не дающей откровения. Последний вздох не приносит открытия тайн, ответов на главные вопросы. Нет, они попросту замыкаются, дергаясь от боли при каждом движении палача, выпучивают глаза, и в последний миг их жизни Каллору удается прочитать в глазах что-то…до ужаса банальное.

Да, отныне его враг — банальность. Царство безмозглых, гордая башня глупцов. Не нужно было быть императором, чтобы все понять. Изучите лица людей, окруживших перевернувшуюся повозку — как они вытягивают шеи, чтобы бросить один взгляд на кровь, сломанные ноги, насладиться случайной трагедией, разбавляющей чернильные колодцы их скучных жизней. Поглядите на этих стервятников горя, а потом говорите о гуманизме, о благородном и высоконравственном человечестве. Неразличимо для кондоров или воронов, Каллор скривил губы в унылой ухмылке, словно подражая лицу трагически погибшего идиота, пришпиленного колесом повозки…Он хочет хоть что-то запомнить перед смертью — но все, что ему досталось, это лица зевак. Он думает: «О, поглядите на себя. Такие банальные. Такие… банальные!»

Спугнутый заяц выскочил из куста в двадцати шагах впереди; левая его рука резко поднялась, нож мелькнул воздухе, поймав зайца в прыжке и заставив перекувыркнуться перед падением. Изменив направление, он подошел и встал над жалким неподвижным телом, поглядел на мелкие капли крови. Нож засел по рукоять, пройдя над бедром. Кишки разрезаны, плохо. Грязь.

Он присел, извлек нож, потом быстро разрезал брюхо, вытащив теплые внутренности. Поднял блестящий клубок, поглядел…и прошептал: — Банально.

Глаз зайца слепо взирал на него. То, что таится за глазами, уже ушло.

Он все это уже видел. Больше, чем мог бы сосчитать. Зайцы и люди — одно и то же. В последний миг не на что смотреть — разве удивительно, что они уходят?

Отбросив кишки и подняв тушку зайца за длинные задние лапы, он продолжил путь. Заяц пошел с ним. Пусть идет. Вечером они усядутся за трапезу.

Высоко в небе черные точки начали снижаться. Их глаза — тоже пустые — заметили внутренности, серыми змейками валяющиеся на желтой траве за спиной одинокого путника. Пустые глаза, но иной род пустоты. Не банальность смерти, а банальность жизни.

У Каллора такие же глаза.

В быстрой смерти зайца таилась милость: в отличие от тысяч и тысяч людей, последним впечатлением его не были пустые глаза Каллора (а это зрелище вызывало ужас на лице каждой из жертв).

Мир, сказал кто-то, возвращает все, что вы ему даете. С избытком. Но ведь — как заметил бы Каллор — всегда кто-то что-то говорил. Пока ему не надоело. Тогда он казнил всех.

Глава 5

Молю, не говори мне о погодеО солнце, облаках, о дальних странахГде бури рожденыЯ не желаю знать, как ветер вереск ворошитКак дождь стеною падает на камниИ древние набитые дорогиМолю, не хвастайся болезнями своимиБолезнями родни или старухВ конце путиЯ не потрачу времени, жалея о богатствахНи мысли не отдам, ни чувства пеленеУтраченного счастья и удачиМолю, о пропастях и безднах расскажиКоторые ты пересек без страха и сомненьяНе об изменахЧто плодятся словно червиХотел бы я увидеть гнев твой пред потерейСильней, сильнее плачь, кричи и кулаки сожмиТугую землю бейМолю, воспой безжалостные прелести любвиЧто стала пьяной мукой, отняла рассудокЗаставив хохотать и плакатьХочу, чтобы с капризными богами небаТы сделку заключилБез торга и без задних размышлений, до сезона зимнихСлезОб этом спой, и я уже не вздрогнуТебя пойму, тебя увижу и на фонеРевущих бурьКогда о жизни ты споешь своей как жизни бесконечнойИ о любви своей как солнца доблестном огнеГрядущего неспешным шагомТуда, где истина родится…

Даруджистан! Слава бесконечная! Кто посмеет назвать незначительным хоть одно дело? Тот юнец, спешащий с охапкой овощей — крики торговки от лавки сзади, строгий взор стражника в тридцати шагах, верно оценившего скудость шансов поймать беспризорника. Бессмысленно? Чепуха! Голодные рты накормлены, гордость сверкает — наверное, у торговки окажется на одну монету меньше — но ведь она все равно пошла бы на лишнюю кружку пива для муженька (если ублюдок подохнет от жажды, для нее же лучше)! Страдающий врожденным пороком сердца стражник не пустился в тяжелую погоню по людной улице — он проживет еще несколько месяцев, отработав полные двадцать лет и тем обеспечив пенсию для жены и детей. Он мирно отойдет, словив последний поцелуй, полный преданности и всего такого.

Работница гончарной мастерской за той лавкой с руками, склизкими от глины — она мечтает, о да, мечтает о годах, когда жизнь обретет форму, когда каждое касание пальцев будет глубоко царапать гладкую поверхность сосуда, изменяя будущее и переделывая прошлое, меняя даже сам замысел. Ибо намерение пролагает тропу, посылая рябь по воде, и даже десятилетия горького опыта не могут отменить непредсказуемости. Разумеется, она не думает о подобных вещах и подобными терминами. Боль в левой руке изгнала все мысли, кроме мыслей о боли; что может означать эта боль и какие травы ей заварить, облегчая страдания — разве все это незначительные мысли?

А как насчет девочки, жалобным взором следящей за волом в упряжи, что встал напротив входа в «Женские чары» Корба? Мать его внутри и наверняка пробудет там еще звон — разумеется, ведь у Мамы есть Дядя Дорут, секрет-для-всех-всех, хотя кому тут рассказывать, кроме вола, а он может ответить лишь мычанием. Огромный нежный темный-темный глаз уставился на ребенка, и мысли текли в обеих направлениях — хотя о чем может думать вол, если не о тяжелом ярме и еще более тяжелой телеге, и что хорошо бы лечь на мостовую, и о чем может думать дитя, кроме как о супе из говядины — так что рождения маленького философа не произошло, хотя в грядущие годы — ну что же, она, как и мать, сообразит, что можно завести собственного секретного дядю, срывая сладкие плоды брака, но избегая досадных помех оного.