Стивен Кинг - Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли
– А миссис Шоу, это кто?
– Я не знаю.
– А почему она называет тебя Бамой?
– Не помню.
– Какая-то ерунда получается, – буркнул стрелок.
Ему вдруг показалось, что мальчик сейчас заплачет.
– Я правда ничего не знаю. Я просто здесь оказался. Если бы вы спросили меня вчера про каналы и телик, я бы вам все рассказал. А завтра я, может быть, даже не вспомню, что меня зову Джейк. Разве что вы мне подскажете, только вы мне ничего не подскажете. Потому что завтра вас здесь не будет. Вы уйдете, и я умру с голоду, потому что вы съели почти всю мою еду. Я сюда не хотел. Я не просил, чтобы меня сюда перенесли. Мне здесь не нравится. Тут жутко и страшно.
– Не надо так сильно себя жалеть. Держи хвост пистолетом.
– Я сюда не хотел, – повторил мальчик с ребяческим вызовом в голосе.
Стрелок съел еще кусок мяса. Прежде чем проглотить, долго жевал, чтобы выдавить соль. Мальчик тоже стал частью единого целого, и стрелок был уверен, что он говорит ему правду: он оказался здесь не по собственной воле. Он не хотел, чтобы так было. Плохо. Очень плохо. Это он, стрелок… он сам так хотел. Но он никогда не хотел грязной игры. Он не хотел убивать никого в Талле. Не хотел убивать Элли, эту некогда красивую женщину, чье лицо было отмечено тайной, которая все же открылась ей в самом конце, – тайной, к которой она стремилась и до которой добралась, сказав это слово, это девятнадцать, как будто открыла замок ключом. Он не хотел, чтобы его ставили перед выбором: исполнить свой долг или превратиться в безжалостного убийцу. Это нечестно: выпихивать на сцену ни в чем не повинных людей – посторонних людей – и заставлять их участвовать в этом спектакле, который для них чужой и непонятный. «Элли, – подумал он, – Элли хотя бы жила в этом мире, пусть в своем, иллюзорном, но все-таки здесь. А этот мальчик… этот проклятый мальчик…»
– Расскажи все, что ты помнишь, – сказал он Джейку.
– Я мало что помню. А то, что помню, это и вправду какая-то ерунда. Полный бред.
– Все равно расскажи.
Мальчик задумался, с чего начать. И думал долго.
– Было одно место… до того, как я здесь оказался. Такой большой дом, где много комнат, а рядом – дворик, откуда видны высоченные здания и вода. А в воде стояла статуя.
– Статуя в воде?
– Да. Такая женщина, в короне и с факелом… и еще, кажется, с книгой.
– Ты что – выдумываешь на ходу?
– Может быть, – безнадежно ответил мальчик. – Там еще были такие штуки, чтобы ездить на них по улицам. Большие и маленькие. Большие – синие с белым. А маленькие – желтые. Желтых было много. Я шел в школу. Вдоль улиц тянулись такие зацементированные дорожки. А еще там были большие окна, чтобы в них смотреть, и статуи в одежде. Статуи продавали одежду. Я понимаю, что это звучит по-дурацки, но те статуи продавали одежду.
Стрелок покачал головой, пристально всматриваясь в лицо мальчика – пытаясь распознать ложь. Но мальчик, похоже, не лгал.
– Я шел в школу, – упрямо повторил мальчишка. – У меня была… – он прикрыл глаза и пошевелил губами, как будто нащупывая слова, – сумка для книг… такая коричневая. И еще – завтрак. И на мне был… – он снова запнулся, мучительно подбирая слово, – галстук.
– Что?
– Я не знаю. – Мальчик безотчетно положил руку на горло. Этот жест всегда ассоциировался у стрелка с повешением. – Не знаю. Все это исчезло. – Он отвел взгляд.
– Можно я тебя усыплю? – спросил стрелок.
– Я не хочу спать.
– Я могу усыпить тебя, чтобы ты вспомнил. Во сне.
Джейк с сомнением спросил:
– А как вы меня усыпите?
– А вот так.
Стрелок вынул из патронташа один патрон и начал вертеть его в пальцах. Его движения были проворными, плавными – как льющееся масло. Патрон как будто перетекал от большого пальца к указательному, от указательного – к среднему, от среднего – к безымянному, от безымянного – к мизинцу. На мгновение исчез из виду, потом появился опять. На долю секунды завис неподвижно и двинулся обратно, переливаясь между пальцами стрелка. Мальчик смотрел. Его недоверчивое выражение сменилось искренним восторгом, потом – восхищением, а потом его взгляд стал пустым. Он отключился. Глаза закрылись. Патрон плясал в пальцах стрелка. Взад-вперед. Глаза Джейка опять распахнулись; он еще с полминуты понаблюдал за плавной пляской патрона и снова закрыл глаза. Стрелок продолжал крутить патрон, но Джейк больше не открывал глаз. Его дыхание замедлилось, стало спокойным и ровным. Неужели так надо? Неужели так и должно было быть? Да. Во всем этом была даже некая красота, хрупкая и холодная, как кружевные узоры по краям голубых ледяных глыб. Ему опять показалось, что он слышит, как мама поет ему песню, но не ту глупую детскую песенку про Испанию и дождь, а другую, такую же глупую и такую же милую, что доносилась из дальнего далека, когда он уже засыпал, легонько покачиваясь на краешке сна: Птичка овсянка, скорее лети, скорее лети и корзинку неси.
Стрелок снова почувствовал, как его накрывает волна плотной душевной мути. Патрон в его пальцах, с которым он управлялся с таким непостижимым изяществом, вдруг показался ему живым. Такое маленькое сверкающее чудовище. Стрелок уронил патрон в ладонь и до боли сжал руку в кулак. Если бы патрон сейчас взорвался, стрелок был бы только рад. Рад избавиться от руки, чье единственное истинное мастерство – это убийство. Убийство было всегда, так устроен мир. Но от этого было не легче. Да, на свете есть много плохого. Убийство, насилие и чудовищные деяния. И все это – во имя добра. Добра, обагренного кровью. Во имя кровавого мифа, во имя Грааля, во имя Башни. Да. Где-то она стоит, Башня (как говорят, посередине всего) – стоит, вспарывая небеса своей черной громадой, и в очищенных жаром пустыни ушах стрелка вновь зазвучит тихий и ласковый мамин голос: чик-чирик, не бойся кошек, дам тебе я хлебных крошек.
Он отмахнулся от этой песенки, как от назойливой мухи, и спросил:
– Где ты?
III
Джейк Чеймберз – он же Бама – спускается по лестнице с портфелем в руках. В портфеле – учебники: природоведение, география, тетрадь, карандаш, завтрак, который мамина кухарка, миссис Грета Шоу, приготовила для него в кухне, где все из хрома и пластика, где непрестанно гудит воздухоочиститель, поглощающий неприятные запахи. В пакете для завтрака – сандвич с арахисовым маслом и повидлом и еще один, с копченой колбасой, салатом и луком, и четыре кекса «Орео». Его родители не то чтобы его не любят, но, похоже, давно уже не замечают родного сына. Они давно от него отказались и препоручили заботам миссис Греты Шоу, многочисленных нянек и репетитора – летом и Школы Пайпера (которая Частная, очень Хорошая и, самое главное, Только Для Белых) – во все остальное время. Никто из этих людей даже и не претендует на то, чтобы быть кем-то еще, кроме того, кто они есть: профессионалы, лучшие в своем деле. Никто ни разу не прижал его к теплой груди, как это всегда происходит в исторических любовных романах, которые читает его мама и которые Джейк перелистывает тайком, в поисках «всяких глупостей». Истерические романы, как их иногда называет папа. Или еще – «неглиже-срывалки». На что мама ему отвечает с презрением: «А ты только болтать и способен», – а Джейк это все слышит из-за закрытых дверей. Папа работает на телевидении, и Джейк, наверное, мог бы этим гордиться. Но ему все равно.
Джейк еще не знает, что ненавидит всех профессионалов, за исключением миссис Шоу. Люди всегда приводили его в замешательство. Какие-то все они странные. Его мама – которая очень худая, но сексапильно худая – часто спит со своими друзьями в одной постели. Ее друзья все больные на голову. Его отец иногда упоминает каких-то людей с телевидения, которые «перебарщивают с кока-колой». При этом он усмехается и быстро нюхает свой большой палец.
И вот он выходит из дома. Джейк Чеймберз выходит на улицу. Так говорят о демонстрантах: они вышли на улицу. Одет во все чистенькое. Знает, как надо себя вести. Симпатичный, послушный мальчик. Раз в неделю он ездит в «Мид-Таун Лейнс», в кегельбан. У него нет друзей – только знакомые. Он никогда не задумывался об этом, но это его задевает. Он еще не знает или не понимает, что, постоянно общаясь с профессионалами, он невольно перенял многие их черты и привычки. Миссис Грета Шоу (да, она лучше всех остальных, но все равно это не утешает) делает в высшей степени профессиональные сандвичи. Она разрезает хлеб на четыре части и срезает корку, и когда Джейк ест свои бутерброды на переменке, выглядит все это так, будто он где-нибудь на коктейле, а вместо книжки из школьной библиотеки – что-нибудь про спорт или Дикий Запад – держит в руке бокал крепкой выпивки. Его отец зашибает большие деньги, потому что он мастер «завести зрителя», то есть умеет выбрать и включить в программу «убойное» шоу, которое забивает «невзрачненькие передачи» на конкурирующем канале. Папа выкуривает четыре пачки в день. Он не кашляет, но у него тяжелая ухмылка, и иногда он позволяет себе хлопнуть парочку кока-колы по старой памяти.
