Иные - Яковлева Александра
— Мы едем в Советский Союз? — спросила почти шепотом, надеясь, что рука вернется.
— На этот раз я сам, Катарина. — Макс сказал это буднично, даже чуть раздраженно, словно она была досадной помехой, бесполезным довеском. — Твоя помощь не понадобится.
Мягкий бархат кресла обнял ее, укрывая в своей алой утробе. Раствориться бы в полумраке проекторной, разорваться, как от огня и пороха, стать одной из теней, пойманных в ловушку фотоэмульсии. «Не будь ни расточителем, ни скрягой: лишь в чувстве меры истинное благо». На мгновение она потеряла чувство меры — их чувство меры.
— В Союз не так-то просто попасть, — сказал Рубедо, взглянув мельком на Катарину, и в его голосе ей послышалась жалость.
— Ничего. — Макс встал с кресла и приблизился к экрану. — Мне помогут с официальным визитом.
Он замер у белого полотна, вглядываясь в лицо девушки, худое и совсем некрасивое. Призраки города плясали на его спине, будто языки пламени.
1. В этой главе, здесь и далее, цитируется пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта» в переводе Бориса Пастернака.
1. В этой главе, здесь и далее, цитируется пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта» в переводе Бориса Пастернака.
Борух
С гаргульи под крышей стекала похожая на слизь ледяная вода, и камень под ней почернел, покрылся изумрудным мхом. Борух протянул руку, коснулся мшистой дорожки на стене замка. Здесь, во внутреннем дворе, вдали от тренировочной площадки, около колодца он чувствовал себя почти в безопасности. Кроме прислуги, никто сюда не совался.
Во мхе застрял первый желтый лист. Борух осторожно высвободил его, поглядел на просвет. С тех пор как его привезли в замок, прошло два месяца. За это время жизнь Боруха стала напоминать какой-то хитрый цугцванг — череду вынужденных ходов, которые ему приходилось совершать, чтобы оставаться в игре. Каждое утро и в любую погоду, чуть свет, он вместе с другими воспитанниками выходил на построение, где злой и поджарый, как волк, хромоногий Эберхард гонял их по кругу до изнеможения и потом еще закидывал на брусья или заставлял проходить полосу препятствий на время. Каждый день Борух трудился в замке вместе с остальными, сидел на занятиях, которые вел Эберхард, пел в хоре у Катарины — и с тягостным чувством ждал отбоя, когда закрывались двери мальчишеской спальни.
Уже наступил сентябрь, Борух перегнал дворецкого Ганса в росте на пару сантиметров и сыграл с ним штук триста партий. Несмотря на каждодневные тренировки, он все равно был слабее других и каждый вечер отключался сразу, как закрывал глаза — неважно, где ему доводилось спать, в постели или на холодном каменном полу.
Дверь в кухню — на литых петлях, распухшая от влаги, — открылась, и во двор выглянула рыжая кухарка Йоханна.
— Борух! — поторопила она.
— Сейчас!
Борух бросил листок в лужу и погремел пустыми ведрами к угольному складу. Когда-то давно здесь была конюшня, теперь же пол тонким слоем покрывала черная пыль, а денники были забиты углем. Борух взялся за лопату, накидал два полных ведра и отнес их в подвал замка, где располагалась котельная. Йоханна засыпала в топку одно из ведер, а Борух, взяв еще парочку пустых, вернулся на склад, чтобы угля хватило на весь день. Руки после утренней тренировки болели, но Борух не жаловался. Уголь — это очень важно. Это и еда на столах, и горячая вода в кранах.
— Опоздаешь на завтрак, — предупредила Йоханна, когда он вернулся с новой партией угля. — Иди уже, хватит!
И Борух, ополоснувшись в уличной рукомойне, побежал в столовую. Короткой дорогой, по черной лестнице, которой пользовалась прислуга, получалось гораздо быстрее. Таскать уголь считалось трудной и грязной работой, и когда на утренней разводке это дело поручали Боруху, Ансельм скалился, не скрывая злорадства. Он все ждал, когда Борух надорвется, переломится. Но Борух за свою жизнь привык к работе. И спать на холодном полу тоже привык.
Одним из первых он явился в просторное сводчатое помещение с вытянутыми окнами и тремя длинными столами. Когда-то здесь, должно быть, трапезничали рыцари, а теперь ели воспитанники Нойманна. Столы накрывали к завтраку: девочки помогали прислуге расставлять тарелки и разливать густую овсяную кашу. Борух выбрал себе лучшее место — за крайним столом у дальней стены, на конце длинной скамьи. Отсюда открывался отличный вид на всю столовую, а сам Борух оставался в тени. Так он мог не бояться, что попадется на глаза Ансельму и его друзьям.
Подтянулись и другие воспитанники, разгоряченные и шумные после утренней работы по дому. Кто-то протирал перила в холле, кто-то помогал в саду. Ансельм вошел с таким видом, будто читал утреннюю прессу и пил кофе в малой гостиной. Должно быть, как обычно, чистил Нойманну обувь.
Каша выглядела как клейстер, но была горячей и пахла сливочным маслом. Сидя над своей тарелкой, Борух едва сдерживался, чтобы не начать есть раньше, чем положено. Но вот все расселись, в столовую вошла фройляйн Катарина и подняла руку. Этот жест мигом погасил все разговоры, смех и шепотки, и в столовой настала звонкая, выжидающая тишина.
Следом за Катариной вошел хозяин замка. На нем был его лучший дорожный костюм, в руке — тяжелая трость.
— Доброе утро, — поздоровался он негромко.
— Доброе утро, герр Нойманн! — ответили все хором.
Нойманн сел во главе центрального стола. По левую руку от него держал прямую спину Ансельм, гордый тем, что занимал это место. По правую руку ковыряла кашу маленькая Мэрит, любимица Нойманна.
— Мэрит! — мягко позвал Ансельм и постучал по столу пальцем.
Мэрит тут же замерла, опустив голову. Нойманн кивнул Ансельму с благодарностью и, приложив ладонь к сердцу, прочитал короткую хвалу на старогерманском. Все подхватили ее, держа ладони у груди. Борух тоже бормотал заученные за два месяца слова, потому что так здесь было принято.
Однажды Ганс рассказал ему примерный смысл этой хвалы. Оказалось, Нойманн благодарит богиню Фригг за тепло очага и еду на столе. Боруху это показалось странным. Дедушка Арон говорил, что многие немцы — католики, а католики славят за столом Иисуса, но уж никак не древнюю богиню. Поэтому он просто повторял за другими слова — все равно смысл чужой речи существовал для него отдельно от звуков.
Закончив, дети принялись за кашу и вареные яйца. Для Нойманна же принесли особый завтрак: соленый брецель с маслом и свиные колбаски с горчицей. Нойманн ел не спеша, казалось, вовсе не замечая, как дети провожают жадными взглядами каждый кусочек, который он подносил ко рту. Борух давно приметил, что в хорошем настроении Нойманн любит проводить время с воспитанниками, а иногда и хвалить кого-то за успехи. Но внимание и похвалы он раздавал скупо, и каждого его одобрительного взгляда или прикосновения ждали, как вкусного кусочка с его тарелки.
Катарина сидела на другом конце стола, напротив Нойманна, и ела то же, что и остальные. Она была одета в дорожное платье, на коленях лежали перчатки, в которых она водила автомобиль. То и дело Борух ловил на себе ее обеспокоенные взгляды. На прошлой неделе, после того как Катарина не отпустила из замка по-хорошему, несмотря на обещание, он впервые попытался уйти сам. Пока все были на занятиях, он проник в сад и полез через высокую ограду, но застрял в колючих розовых кустах. Катарина лично сняла его со шпалеры. На ее щеках горели пятна ярости, по цвету точь-в-точь как ее любимые садовые розы, к которым она не подпускала даже слуг, не то что детей.
Она сама заперла его в чулане для швабр. Наверное, подумала, что это станет для Боруха каким-то особенным наказанием. Но Борух и так почти каждую ночь проводил там — Ансельм добросовестно следил за тем, чтобы еврейская свинья понапрасну не мяла простыни.
После завтрака Нойманн объявил, что уедет примерно на неделю, а Катарина отвезет его на поезд и вернется к обеду.
— Что надо сказать, дети? — спросила Катарина.
— Хорошего пути, герр Нойманн! — пожелали несколько десятков голосов.
