Иные - Яковлева Александра
Он встал, чмокнул Веру в мягкую земляничную макушку. Она сидела, не шевелясь.
— Зачем тебе это? — глухо спросила она.
— Ну как… Это ж моя работа, — увильнул он, но Вера поймала его руку, переплела пальцы. Пришлось сознаваться: — Просто я подумал… Если бы подтвердилось, то и мне, может быть, поверили бы… То, что случилось в Мадриде… Люди должны знать, что такое существует, Вер, и быть готовыми, слышишь…
Он почти с первых слов пожалел, что признался: Вера отстранилась, потом совсем встала с табуретки, унесла сковородку в мойку. Включила воду, и в трубах завыло. Вера шкрябала щеткой, оттирая пригоревшее, и Лихолетов договаривал уже ее напряженной, сжатой спине.
— Вер… — Он обнял ее сзади и стал дуть в темечко, как любил делать раньше, до Мадрида. В его руках ее тело всегда размягчалось, податливое на ласку, горячело, прикипало к ладоням. Но сейчас она была холоднее статуи в Летнем саду.
— Знаешь, — она выключила воду, и мокрые, распаренные от кипятка руки упали вдоль тела, как мертвые рыбины, — я скучаю. По тебе скучаю, по прежнему тебе. Иногда я думаю о том, что там, в Мадриде, мой муж на самом деле умер, а вернулся какой-то другой человек.
Лихолетов горько усмехнулся. Точнее и не скажешь.
— Теперь я такой, — ответил он. — Прости.
Он отстранился — от Веры и этого бессмысленного разговора — ушел в зал. Вера потянулась за ним, но застыла в проходе, наблюдая, как он стелет себе на диване.
— Вань, может, отпуск возьмешь? — спросила она кротко, примирительным тоном. — Поедем в Геленджик, в санаторий. Папа сможет достать путевку. Будем, как раньше, только вдвоем.
— Не начинай только, — сморщился Лихолетов. — Не могу вот так взять и в отпуск. Там серьезные дела творятся, и без меня не разберутся.
Он выключил свет, рухнул на диван и с головой накрылся одеялом. Вера постояла немного на пороге, словно привидение, потом пошаркала в спальню, шмыгая носом. Скрипнула постель, и все стихло.
Тогда Лихолетов осторожно встал, включил ночник над Вериным трюмо. Раздвинул бутыльки с «Шипром» и «Красной Москвой» на нужное расстояние — трамвай и грузовик. Сверившись с измерениями, установил Верину губную помаду в качестве эпицентра. Сыпнув прямо на столешницу пудру, пальцем начертил расходящиеся круги.
За окном занимался рассвет.
Аня
Такие лифты обычно использовались на производствах: клети с тяжелыми дверями, которые нужно отодвигать, массивные тросы, лязг и грохот. Пока они ехали вниз, Аня смотрела наверх, на металлический скелет шахты, по которой они неторопливо сползали в темноту. Профессор Ильинский запустил лифт своим ключом, вставив его в специальную замочную скважину под кнопками. Наверное, такой ключ есть только у него — царя и бога этого места, как он сам себя назвал. Аня украдкой следила за ним: на царя, тем более на бога Ильинский мало походил. Слабый телом, он ходил, опираясь на тяжелую трость с латунным набалдашником, пил какие-то пилюли горстями, кое-как откатил дверь лифта. С Аней держался вежливо, даже дружелюбно, но сквозь стиснутые зубы.
Когда они приехали, Аня хотела помочь с очередной дверью. Ильинский не позволил.
— Не трогай тут ничего, пожалуйста, — попросил тихо, но настойчиво, и Аня отступила.
Они прошли пустым бетонным коридором — только ржавые трубы и толстые провода под потолком да мигающие голые лампочки. Здесь было сыро, пахло кислой плесенью, и Аня некстати подумала о том, что где-то наверху, наверное, проходит русло реки. Толща воды сразу стала давить, и, чтобы отвлечься, Аня спросила Ильинского, что за той дверью с красной буквой М, мимо которой они только что прошли.
— Ох, Анечка, узнаешь — не поверишь, — ответил Ильинский, — поверишь — спать не сможешь.
Недоуменным взглядом Аня проводила букву, пока та не скрылась за поворотом. Ничего здесь не напоминало «санаторий», который ей живописал Ильинский в своем кабинете: «Процедуры оздоровительные, своя синематека — можешь хоть Чаплина глядеть, хоть „Веселых ребят“…».
Впрочем, верхние, надземные этажи и впрямь выглядели как обыкновенный оздоровительный центр. Или как больница. Тишина и чистота, по углам пальмы в широких кадках, в высокой медной клетке чистит перья смешной попугай с хохолком, а на стене — мозаика из кусочков цветного стекла. Там мускулистый мужчина и такая же крупная женщина, стоя друг напротив друга, словно два титана, держат в руках маленький земной шар. Сейчас, вспомнив эту фреску, которую они миновали на пути к лифту, Аня подумала: они точь-в-точь как буква М. Наверное, это значит «мир».
Коридор изворачивался длинной черной змеей. По точно таким же, будто бы подземным извилистым катакомбам ее увели из кабинета следователя Лихолетова. Она была даже рада, что так вышло: останься она чуть дольше в его совершенно захламленном, залитом солнцем кабинете, чего доброго, наговорила бы ему лишнего. Очень уж подкупал следователь Лихолетов. Не задушевной беседой и даже не своим выразительным, тонкой лепки лицом — казалось, он был единственным по-настоящему живым человеком в этих казематах. Возможно, он и впрямь смог бы ее понять. Вот только она обещала Пекке не проболтаться, не выдать тайну, что бы ни случилось.
Трижды им удавалось сбежать, кое-как замести следы, начать новую жизнь. Все проходило легко, потому что они не доверяли никому, кроме друг друга. Этого хватало. Любой другой мог причинить вред: испугаться и натворить глупостей, обидеть, предать. Вот как Володя.
Хотя в том, что Володя сдал их НКВД, думала Аня, виновата только она. Позволила ему ухаживать, показала, где живет. Наконец, прямо у него на глазах потеряла контроль — и снова пострадали люди. Володя… Он просто испугался, это понятно. Аня тоже себя боялась.
Самое ужасное, что теперь Пекку держат неизвестно где, хотя он тут вообще ни при чем, — и это тоже ее вина. Она могла бы сознаться — пусть ее даже расстреляют, пусть! Лишь бы отпустили брата. Но Пекка, в спешке пакуя вещи в их коммуналке, стоял на коленях у ее кровати и умолял молчать — молчать и держать марево в узде. «Руки есть — работа найдется, — говорил он. — Ты, главное, меня слушай, и все будет хорошо. Ты, главное, никогда так больше не делай».
Разве можно ослушаться старшего брата — родную кровь и единственного защитника?
Разве можно сдержаться, когда марево захлестывает с головой?
Это противоречие разрывало ее на части. Иногда ей хотелось совершить с собой самое страшное, только чтобы прекратить эту муку.
Ильинский остановился у железной двери, отомкнул ее ключом, одним из десятка на своей связке, жестом пригласил Аню пройти. Осторожно Аня зашла в комнату — крошечную, метра два на два. В противоположной стене было вырублено большое квадратное окно с мутным стеклом. По ту сторону стекла угадывалась практически такая же комната. В ней находился человек. Узнав его, Аня вскрикнула и бросилась к стеклу, прижала ладонь.
— Пекка!..
Он тоже коснулся мутной поверхности черной, измазанной в мазуте рукой, потом показал ей трубку, поднес к уху. Аня нашла аппарат со своей стороны и сделала то же самое.
— У вас две минуты, — сказал за ее спиной Ильинский.
— Как ты? — затараторила Аня в трубку. — С тобой все хорошо? Тебя не били?
Пекка покачал головой:
— Нет, Анни. Все хорошо. Вроде сегодня выпустят. Сказали, буду как-то отдавать долг Родине, но это не страшно.
— Меня водили на обследование, — зашептала Аня, боясь, что Ильинский ее остановит. — Сделали снимки головы и разное другое. Предложили какое-то время пожить в… санатории, понаблюдаться… Но я не останусь, если тебе навредят!
— Анни, за меня точно не бойся. — Пекка улыбнулся и тихонько погладил стекло там, где была ее раскрытая ладонь.
— Мне нужно точно знать. — Аня обернулась к Ильинскому. — Я смогу ему писать?
— Да-да, конечно, — рассеянно ответил Ильинский. Он стоял, прислонившись к стене, и делал вид, что совсем не интересуется их разговором. — Лиза тебе принесет все нужное. — Он посмотрел на наручные часы. — Ну, нам уже пора. Прощайтесь.
