Иные - Яковлева Александра
— Ты помнишь, что обещала мне? — спросил Пекка настойчиво.
Аня коротко кивнула. Уж этого-то она не забывала ни на секунду — если не считать разговор у следователя Лихолетова.
— Хорошо.
Пекка тоже кивнул и положил трубку, но ладонь не убрал. За его спиной возник мужчина в таком же, как у Ильинского, белом халате, только лысый и с пустым непробиваемым лицом. Он крепко взял Пекку выше локтя и выволок из переговорной. Ильинский похлопал Аню по спине, и она пошла сама.
— Хорошо, Александр Иванович… Я буду сотрудничать, — сказала, когда они поднялись на громыхающем лифте и вернулись в кабинет Ильинского.
— Рад это слышать, — отозвался он, растянув губы в болезненной улыбке.
Сидя за своим массивным столом из цельного дуба с зеленым сукном и резными львиными ногами, он казался куда опаснее, чем в сырых катакомбах. Ильинский бросил взгляд за спину. Там, на стене, висело бессчетное множество часов, от простых ходиков с кукушкой до массивных и золоченых, еще имперских. Все они исправно шли, и стрекот механизмов напоминал пошивочный цех, который теперь казался Ане далеким и пустым сном.
— Время уже позднее. — Ильинский кисло растянул губы, отвел взгляд. — У меня еще дела. Я вызову Лизу. — Он поднял телефонную трубку и набрал короткий внутренний номер. — Она тебя проводит и устроит… Лиза? Лизочка, дорогая, зайди ко мне, будь так любезна. Анечку нашу надо бы расположить с комфортом… Да-да. А это все завтра. Жду.
Он положил трубку, переплел пальцы и уставился на Аню изучающим взглядом, будто умел смотреть насквозь, как рентген.
— Спасибо вам за Петю, — сказала Аня, чтобы избавиться от изматывающего ощущения, словно ее препарируют взглядом.
— Ну что ты, — ответил Ильинский. — Хотел бы я сделать больше, но мое влияние, к сожалению, ограничено только моей компетенцией. По крайней мере, он будет жив.
— Это уже немало.
— Зря они тебя сразу не доставили сюда. Ты, наверное, там натерпелась. — Ильинский кивнул в сторону окна, за которым в поздних сумерках темнело высокое, в восемь этажей, серое здание, куда ее и Пекку привезли несколько часов назад. — Мне когда про тебя рассказали, я сразу все понял. Ты же ни в чем не виновата. И Петя тоже не виноват. Но вот такие это люди. Страшные. Лучше тебе здесь побыть, пока все не уляжется. Поможешь нам… в исследованиях. Снимки твоего мозга… Они очень интригуют. О, а вот и Лиза!
— Александр Иваныч… — Невысокая полноватая женщина в белом халате вошла, шумно отдуваясь, будто всю дорогу бежала. Она радушно улыбнулась Ане: — Ну что, отпускаете?
— Отпускаю, отпускаю! — засмеялся он и замахал руками на Аню, прогоняя. — Идите. Лизочка, ты знаешь: на минус третий, и пока контроль. А там видно будет.
— Бумага, карандаш, — напомнила Аня.
— Да, чуть не забыл! — Ильинский засуетился, выдвигая ящики стола. — Где ж они… А, вот. — Он протянул Ане чистые листы, конверты и красный карандаш. — Почтовый день — четверг. Сам я вряд ли смогу забирать у тебя письма, так что отдавай Лизе, она все мне передаст, а уж я — дальше. Ну все, спокойной ночи!
Аня вышла из кабинета следом за Лизой, прижимая к груди бумагу. Лиза повела ее другим путем, но тоже вниз — по широкой винтовой лестнице. Высокие окна сменились маленькими оконцами, в которые было видно автомобильные колеса, а еще этажом ниже никаких окон уже не было. Аня снова оказалась под землей.
Лиза привела ее к очередной массивной двери в очередном блеклом, больничного цвета коридоре. Распахнула дверь, и Аня зашла в комнатку немногим меньше той, в которой они с Пеккой ютились в общежитии. Здесь стояла металлическая, выкрашенная белой краской кровать с высокой спинкой, на которой стопкой лежали чистая ночнушка и халат. У кровати — тумбочка, напротив — стол с табуретом. Под потолком — решетка вентиляции. А больше ничего. Вместо окна над столом висела картина: голубое небо, желтое поле. Ане показалось, она уже где-то видела этот пейзаж.
— Ну вот, устраивайся, — подбодрила ее Лиза. — Отдыхай пока, набирайся сил.
Она закрыла дверь, и через секунду Аня услышала, как в замке поворачивается ключ — один оборот, другой.
Аня припала к двери, дернула ручку: заперто.
Вдруг стало нечем дышать, будто в воздухе повисла тяжелая дымная пелена. Горло свело, запершило. Послышался треск горящего дерева, потолочных балок — как в детстве, вот-вот рухнет…
Она снова была в ловушке, посреди огня, дыма и пепла. Огненный змей сжал вокруг нее кольцо, но теперь рядом нет Пекки, чтобы ее спасти.
Аня сползла по стене на пол, обхватила голову и затянула себе в колени:
— Между двух утесов Горны красна девица плутала… Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…
Эту колыбельную пела ей мама, а потом, после маминой смерти, — Пекка. Теперь она будет петь ее сама себе, пока еще может дышать, потому что больше у нее никого не осталось.
— Тьму пустил над нею Турсо, вековечный заклинатель… Захотел похитить деву, увести на дно морское.
Когда страх отступил, Аня переползла на кровать, разгладила на тумбочке лист бумаги, тонкий и сероватый, послюнявила карандаш и старательно, будто по прописям, вывела:
«Милый Пекка. Я только что говорила с тобой через стекло и хотела взять за руку, но не могла. Милый Пекка, я чувствую, что меня утянули на морское дно — помнишь заклинателя Турсо? Но когда мы выберемся с этого дна, я верю, мы снова сбежим и все будет как раньше. Держу твою руку, невзирая на стекло, невзирая ни на что. Как сможешь, забери меня отсюда. Твоя Анни».
Катарина
«У бурных чувств неистовый конец…» [1] — Катарина записала эту цитату в дневник утром, чтобы отделаться, выжечь из памяти, но строчка потянула за собой другую, как это часто бывает, и теперь, наблюдая за пляской черно-белых кадров любительской съемки, она повторяла про себя: «У бурных чувств неистовый конец, он совпадает с мнимой их победой. Разрывом слиты порох и огонь…»
Призраки на белом полотне танцевали, сменяя друг друга, рассказывали историю. Маленький театрик теней, — говорят, его изобрели еретики-катары, — вобрав всю магию прогресса, возродился. Теперь он умел похищать души, снимать отпечатки напрямую с реальности, достаточно лишь серебряной пыли и ультрафиолетовых лучей. Призрак городской площади, помпезной, с пятиконечными звездами и куполами, призрак дирижабля, затмевающего солнце, призраки людей, нелепо толкущихся в ожидании трамвая… И вот вновь они, но уже разбросанные в разные стороны волной. Тени сгустились — ортохроматическая пленка щадила человеческий глаз, вычищала цвета до угольно-жемчужного спектра. Но темные пятна, лужи на тротуаре… Катарина не обманывалась на их счет. Что такое кровь и разбитые головы, она прекрасно знала.
— Как тебе? — Макс дотронулся до ее бедра, и она вздрогнула.
— Неистово и бурно, — ответила то, что давно крутилось на языке.
Рука одобрительно сжала колено:
— Точнее не скажешь. Я поражен не меньше. Что за уникат?..
Последний кадр — бегущий человек с девушкой на руках — смазан, но перевернутое женское лицо четко выхвачено: острый подбородок устремлен вверх, глаза широко распахнуты, смотрят будто в темноту.
— Это она, — сказал Рубедо по-немецки, но с сильным русским акцентом, и остановил ручку проектора. — Анна Смолина, швея, работала на фабрике.
Настоящего имени Рубедо Катарина не знала. Его позывной осведомленному человеку сообщал достаточно о том, откуда он и какой работой занимается.
— Когда были сделаны эти кадры?
— Пару недель назад. По моим данным, она до сих пор в Ленинграде, в Институте исследований мозга. А ее брат Петр приговорен по пятьдесят восьмой за… — Рубедо одним подбородком указал на фото разрушений. — Скоро будет и съемка с дирижабля, когда завершится тур.
Проектор снова загудел, пучок света выбросил на экран сгустки теней: опять площадь, люди, и теперь Катарина без труда нашла Смолину в толпе. Макс подался вперед — рука соскользнула, колену стало холодно. Катарина наклонилась к его уху. Она готовилась к этому вечеру — украшала себя ароматом роз и алой помадой.
