Замечательный предел - Макс Фрай
– Да на здоровье, – улыбнулась Юрате. – Только кофе допей, пока окончательно не остыл.
– Как-то здесь сегодня удивительно дышится, – заметил Миша, скомкав опустевший стакан. – Словно не ТХ-19, а мой Грас-Кан. Я, конечно, преувеличиваю. Но и правда немножко похоже. Радостный город. И зыбкий. Всё дрожит и течёт, как река. В Вильнюсе так бывает, я знаю. Видел, чувствовал несколько раз. Но сегодня особенно остро. Это из-за Леха так стало? Или из-за тебя? Или из-за теней, которые по нашему саду бродили и превратили меня в счастливого дурака? Или просто Дана такой обалденный глинтвейн сварила, что от него весь город весел и пьян?
– Так зачем выбирать, – пожала плечами Юрате. – Как всегда, сразу из-за всего. Наш общий приятель из Эль-Ютокана говорил, в Вильнюсе подкладка тьмы постоянно меняется, как будто гуляешь по разным мирам. Интересное у него зрение, но по сути он прав. Когда мы ходим по этому городу, одновременно путешествуем по его тайной подкладке, сшитой из несовместимых друг с другом, но по прихоти мироздания совмещённых в одно полотно лоскутов. И иногда вступаем в такие счастливые области, которые в этой реальности теоретически невозможны. А на практике – да легко!
– И сейчас ка-а-ак вступили! – подхватил Миша (Мирка, Анн Хари, невозможный художник и такой же невозможный Ловец). – Я, конечно, хочу увидеться с Лехом, собирался вот прямо сейчас к нему убежать. Но давай сперва погуляем по этой счастливой области, сколько получится – час, полчаса. У тебя же есть время?
– Естественно нет, – усмехнулась Юрате. – Я вообще не по этому делу. У меня – только вечность. Значит, сколько угодно можно гулять. Ты сакуры уже видел? Ай, да конечно не видел, тебя долго не было. Зацвели. И терновник, и алыча.
– Я уже одно цветущее дерево видел в том дворе, откуда тебе звонил. Похоже на наши сливы. Соцветия мельче, но запах – один в один. Раньше всегда удивлялся, что в ТХ-19 деревья так похожи на наши; на самом деле, не только деревья, а много чего. Но друг объяснил, что это нормально: мы родились из мечты и тоски по высокой участи, из фантазии и любви. Невозможно мечтать совсем без опоры на что-то знакомое и любимое – деревья, кофейни, горы, моря. Берём всё это, убираем страдания, добавляем побольше счастья, как мы его себе представляем, и – voilà. Это вообще удивительно, как часто люди в потусторонних реальностях любят всем сердцем практически всё, что их окружает, кроме собственной жизни, других людей и самих себя.
– Да не особенно удивительно. На определённом этапе развития некоторых цивилизаций человек – источник страдания для себя и других. Это просто такой период в жизни реальности и её обитателей. Надо его пройти. Мечты о чём-то ином – первый шаг в нужном направлении. Очень большой. Грандиозный! Откуда-то же берутся эти мечты.
– А кстати, откуда?
– Скажем так, из непостижимого космоса, – улыбнулась Юрате. – И одновременно из сердца мечтателя. Космос и сердце – сила. От их союза рождаются вещи, наделённые радостным смыслом. Иногда – обитаемые миры.
* * *
• Что мы знаем о весне?
Что она каждый год даёт нам надежду – невозможно не верить в лучшее, когда всё вокруг растёт и цветёт, дни длиннее, а ночи короче, солнце греет и тает лёд.
• Что мы знаем о весне?
Что надежда, которую она нам даёт, беспочвенна и иллюзорна. Из обычной смены сезонов в средних широтах, обусловленной особенностями наклона земной оси, совершенно не следует, будто в нашей жизни непременно что-то изменится к лучшему. Мы-то не кусты, не деревья. Не трава, не цветы.
• Что мы знаем о весне?
Что на самом деле она не даёт никому никакой надежды, весне до нас вообще дела нет. Строго говоря, весне ни до чего не может быть дела, она – условность, сезон, время года, три страницы в настенном календаре, а не существо, обладающее сознанием, которое выбирает, кто ему интересен, и кому подавать надежду (ну или нет).
• Что мы знаем о весне?
Что это такое прекрасное (страшное) время, когда зацветающие деревья, крокусы и подснежники, молодая трава подают нам (вместо надежды) пример оптимизма, стойкости и беспечности, которыми жизнь и без всякой надежды жива.
Вильнюс, никогда
Миша (Мирка, Анн Хари), наученный опытом, когда уходил, схитрил. Сказал не: «Я в своём синем доме», – как говорил в последнее время, а сразу: «Я рядом с Лехом», – чтобы потом полночи не гоняться за ним по всему несбывшемуся и окрестностям с применением дедуктивного метода и силы слова адрэле (никогда не знаешь заранее, какой из способов на этот раз победит). Сам удивился, как легко далась ему эта фраза, раньше было ощутимо, физически трудно даже думать про Леха – не только прикидывать, как бы выяснить, где он, но и просто его вспоминать.
Схитрил, но всё равно оказался в своей квартире. Успел возмутиться – неужели привычка победила силу слова адрэле? Да ну нет, не должна. Но тут сверху раздался знакомый голос:
– Ага-а-а!
Лех спустился к нему из мансарды буквально одним прыжком. Повис на шее, здоровенный, но почти невесомый; впрочем, – вспомнил Мирка (и Миша), – он всегда таким неожиданно лёгким был. Сказал:
– Я пока у тебя поселился. Была у зайца избушка лубяная[59]! Прости, дорогой. Во-первых, я устроил засаду, и вот ты попался.
