Замечательный предел - Макс Фрай
– А как это было? – спросила Наира. – Как закончился твой договор? Ну не бумаги же вы подписывали. Или бумаги? Это можно рассказывать? Если нельзя, я отстану. И вообще извини, что лезу с вопросами. Но невозможно не спрашивать! Не представляю, как это – с целым городом договор.
– Не представляешь, – подтвердил Лех. – Потому что не ведьма. Просто соответствующего опыта нет.
Отто почему-то обиделся за Наиру. Будто «не ведьма» – это понижение в статусе. Как если бы ему сказали: «Ты не художник». Ну, так ему показалось. Но Наира легко согласилась:
– Ну да. Это ты у нас ведьма. И Дана… Ух, представляешь, я только что вспомнила, что Дана ведьма. Хотя вижу её почти каждый день. Но она сама, по-моему, тоже ни черта о нашей жизни не помнит. Это как возможно вообще?
– Ну так Аньов же сказал, что мы всё забудем. «Цена билета – одно забвение» – помнишь, нет? И я тоже забыл, помнил только Аньова. И тот факт, что я волшебное существо. На самом деле, это уже очень много. Было за что держаться. Все эти годы со мной оставался Аньов. И я сам с собой оставался. Поэтому смог заключить договор с бедным Данцигом. Гданьском. Вернее, он смог заключить договор со мной. Ему было с кем говорить. Не с пустым мешком человечины. А с ведьмой, с осколком невозможного мира, где не было страшной войны. С частью истории, в ходе которой люди его не убили, а потом не заставили притворяться живым. Он за меня держался, а я за него, так вдвоём и брели между двумя смертями, и тропа, по которой мы шли, была жизнь. Я благодарен Данцигу. И он мне тоже. Настолько, что отпустил. Привёл меня к вам. Ты меня увидела и узнала. Когда обняла, я тебя тоже вспомнил. И всё остальное. Сразу. Интересная штука! Вся жизнь поместилась в один короткий и очень счастливый миг.
С точки зрения Отто, Лех говорил по-русски лучше всех в мире: чётко и чисто, при этом медленно, тщательно подбирая слова. Отто как раз успевал вспомнить, что они означают. Но от этого ему было не легче. Если бы Лех говорил, предположим, на португальском, он и то, наверное, больше бы понял. Просто по интонации. В общих чертах. Впрочем, судя по интонации, Лех сейчас был взволнован и счастлив. А Наира… чёрт её знает. Ладно, по крайней мере, она была.
– Ты спрашивала про наш договор, – сказал Лех Наире. – Вот тогда-то он и закончился. Меня забрала другая судьба. Причём я сперва сам не понял. Мог бы в тот вечер пойти вместе с вами, а не искать потом наугад. С другой стороны, город был тронут, что я вернулся в дом, чтобы с ним попрощаться, а не сразу, сломя голову, убежал. Так что всё к лучшему. Чем дольше живу, тем ясней убеждаюсь, что всё в моей жизни к лучшему. Даже самое страшное только казалось мне самым страшным. А что могло случиться вместо этого страшного, мне, наверное, лучше не знать.
– То же самое думаю, – отозвалась Наира. – С тех пор, как начала вспоминать. Слушай, глупый вопрос. Ты случайно не знаешь, у меня вообще были родители? Почему-то на этом месте полный провал. Школу помню. И детский садик. В лесу почему-то. Там было прекрасно. Интересно и весело. То поход, то кино, то вообще карнавал. И ещё мы всё время что-то мастерили, рисовали и клеили. А! Мой рисунок с домом однажды выбрали для строительного проекта. Взрослые архитекторы сделали чертежи и построили. В городе был целый район таких домов по мотивам детских рисунков. Или не район, а только квартал?.. Неважно. Я тогда ужасно гордилась и решила, что стану художницей. И стала же! И с Таней мы подружились там. То есть, видишь, я много помню про детство. Очень хорошего! Но ни маму, ни папу не вспоминаю. Тут явно что-то не так.
– Да всё в порядке, – сказал ей Лех. – Просто тебе некого помнить. Мне говорили, ты с младенчества сирота.
– Это всё объясняет, – вздохнула Наира. – То есть, мой прекрасный детский сад в лесу на самом деле был детским домом? Ну ничего себе, как у нас сиротам жилось… живётся! Фантастика. Чудо. Невероятно добрый, прекрасный мир.
– Просто нормальный, – ответил ей Лех. – Так и должно быть. Везде и всегда. На самом деле, я в ужасе от того, во что превратилась реальность. Хуже, чем просто в ужасе! Так нельзя. Но ладно. Мало ли, что нам сейчас мерещится. Оно не имеет значения. Однажды всё станет нормально. Я так решил.
Отто постепенно снизил скорость, аккуратно свернул на стоянку под знак «Осторожно, кривая ёлка» – это они с Наирой раньше шутили так. Остановился, достал сигареты, закурил, не выходя из машины, хотя они с Наирой договорились в салоне никогда не курить. Сказал:
– Я немножко понимаю по-русски. Поэтому больше не могу быть водитель. I’m going slightly mad[45], извините. Чокнулся с вами я.
– Ты не немножко, ты будь здоров понимаешь, – похвалила его Наира. – Прости! Надо было тебя беречь. Но как? Тебе бы самому не понравилось, если бы мы всю дорогу молчали, а на стоянках ходили шептаться в туалет.
– Почему в туалет? – удивился Отто. – Там плохая… ну, эта – Schalldämmung[46]. Garso izoliacija[47]! Даже все пуки слышно. Не сохранишь секрет.
Что называется, разрядил обстановку. Лех смеялся так, что сосны качались. Ну или сосны качались всё-таки из-за ветра. Но ветер-то точно устроил Лех!
– Вот он нам с тобой не мерещится, – сквозь смех сказал Лех Наире. – Совершенно нормальный парень. Где ты такого нашла?
– В Данином баре встретила, – вздохнула Наира. – Был нормальный А теперь свели мы его с ума. Знаете что? Давайте я поведу машину. Я умею. И я не псих. А ты объясни, пожалуйста, Отто, что происходит. Откуда мы с тобой тут взялись. А то я несколько раз попыталась, да не смогла. У меня самой в голове пока каша. А в сердце – ещё худшая каша. Теперь я страшно хочу вернуться домой. И одновременно – обнять своих маму с папой. Которые в Ереване. Они у меня хорошие. И всё равно считаются, правда же? Не в обеих жизнях, так хотя бы в одной.
– Всё считается, – серьёзно ответил ей Лех. – И мой Данциг, и
