И все мои девять хвостов - Мила Коротич
– Милая подруга, пойдем в дом, на мою половину, воздух тут стал слишком тяжелым от дневной жары, – заявила лисица.
Ли видел, как пьяный лис идет в обнимку с молодым поэтом, гремя деньгами на посохе, но переходит на другую сторону улицы, чтобы обойти недостойного его внимания мальчишку.
Ли Чжан видел, что с тех пор, как он поселился у четы Пу, лисьи тени то и дело мелькают вокруг усадьбы.
Как-то даже один из лисьего народа приходил под видом поклонника к сенсею Лао Чжаю. Но того не было дома, и гостя встретила супруга. Лис покрутился вокруг, попялился на Ли, словно принюхиваясь, потом выпросил у бедной женщины шпильку на память – та не смогла отказать, – и, подмигнув Ли, ушел в заброшенный парк.
В тот же вечер бабушка Пу почувствовала себя дурно. Она заболела и стала таять на глазах. Старость это или лисьи чары, ломал голову Ли Чжан. Хозяин Пу заботился о супруге как мог, но ей становилось все хуже.
Лисий сын каждую ночь теперь уходил в парк, находил там лисьи следы и шел по ним до рассвета, окрикивая, умоляя вернуть шпильку бабушке Пу, оставить ее в покое. Лисьи тени окружали его, то приближаясь, то удаляясь, глаза собратьев светились в темноте, но только смех был ответом на его мольбы.
Однажды он вышел на поляну с цветущим деревом, там-то и ударила его по глазам гибкая ветка, выпущенная озорным лисенком. Надолго запомнились Чжану и этот цветущий куст, и этот лисенок-оборотень.
Его Чжан лично прижег электродами пять столетий спустя. А в ту памятную ночь бабушка Пу умерла.
– Ты высосал ее силы, лисье отродье? – глухим, тонким от горя голосом, полным спрятанных рыданий, спросил Пу Сунлин Чжана.
Старик сидел у ложа супруги, раскачиваясь. Его белые усы слиплись от высохших слез.
– Уйди прочь. Иди к своим лисам. Надо жить зверю в стае зверей.
– Учитель, дедушка, не гоните! Я для них чужой, я для них полукровка, они не принимают меня. Вы для меня – родня.
Чжан упал на колени и стал бить поклоны. Старик молчал какое-то время, потом сказал:
– Приготовь мне бумагу, кисточку и свежую тушь.
Обрадованный Ли бросился исполнять, решив, что прощен, хоть и не был ни в чем виноват.
– И уходи. Иди к даосам, если лисы тебя не принимают.
И больше Пу Сунлин не сказал Чжану ни слова. Писатель обмакнул кисточку в тушь и вывел: «Ты была верной подругой»[88].
Чжан ушел. Он знал, что даосы тоже не примут его, как не принимали лисы. Для оборотней он слишком сильно пах человеком, для даосов был слишком лисой. Но в любой деревне находились охотники послушать рассказы Лао Чжая об удивительном, и никто не мог их рассказывать лучше, чем красивый юноша, знавший автора лично. Его приходили слушать и люди, и лисы, и даосы. Если и был в Китае шошуды-сказитель лучше него, то точно не в теме про лис.
За три века человеческой жизни Ли Чжан сменил много городов, имен и покровителей, из юноши стал мужчиной, ночевал в фанзах и дворцах, причем и дворцы видел с разных сторон, разве что в Запретном городе не бывал.
А потом наступил XIX век, и в середине его все изменилось.
Ли пропустил момент, когда белые варвары извне ступили в центр мира, но не мог не заметить, как слушатели забывали о лисьих проделках и выворачивали шеи в сторону проходившего мимо чужестранца в диковинной короткой одежде. Заморские белокожие дикари привозили с собой удивительные вещи, другие знания и другие законы.
Ли Чжан был очарован их машинами и модой. Цена тогда мало кого интересовала. Разве удивится тот, кто знает о том, как строилась Великая Китайская стена, гибели рабочих на постройке железной дороги?! Удивительно оказалось другое: за какие-то тридцать лет великая страна, центр земли, хранитель законов мироздания и носитель древнейшей культуры, вдруг потеряла былое величие и оказалась страной смешных обезьянок для «внешних варваров»[89] – иностранцев.
Полукровка пережил и опиумные войны, и экспансию, но презрение и насмешки над народом терзали его сильнее, чем зубная боль. Он думал, сейчас все соотечественники чувствуют то же, что и он чувствовал всю жизнь, – отверженность. Надеялся, что падение объединит его хоть с кем-то – с лисами или с людьми. Но нет, отступление – лучший маневр по китайской военной традиции.
Зато лаоваи считали иначе: они не собирались сотрудничать, они намеревались забирать. Заграничные ружья оказались эффективнее местных стрел, и неважно, что заряжены ружья порохом, придуманным в Китае.
Ли Чжан подумал – и сам стал порохом.
Пользуясь модой любопытных варваров на экзотику, на «шинуазри», он уехал с изысканного юга Китая на грубый север, где по сопкам Маньчжурии бродили тигры и грабили золотоискателей хунхузы[90], но зато русские строили КВЖД и снисходительно, но без презрения относились к китайцам. Харбин приютил его. Город был такой же странный, как он сам – половинчатый, наполовину русский, наполовину китайский. Однажды Ли попал в русскую больницу, тогда бушевала легочная чума и в Центральной больнице[91] принимали всех, независимо от цвета кожи или родовитости. Люди болеют чумой, лисы болеют чумкой. Бедному Ли Чжану досталось за оба рода. Но он выжил и был навсегда очарован блестящими железными медицинскими инструментами. В бреду и горячке ему казалось, что белые лисы приходят к нему, чтобы посмотреть, как он умирает, а белые люди достают блестящие маленькие мечи и выпускают из него дурную кровь, и вот он очищается. Когда Чжан выздоровел, то решил остаться рядом с маленькими блестящими медицинскими инструментами. Он стал помогать в Центральной городской больнице и однажды даже видел хромого доктора Владимира Казем-Бека[92].
В больнице же он впервые увидел рентгеновский аппарат. Снимки костей пугали окружающих, но Ли не мог отвести от них глаз – так ему было интересно. Видеть насквозь! Это ему знакомо! Да, он почти не встречал своих сородичей на севере в то время и уже почти перестал о них думать. Так увлекла его медицина. Но однажды
