Пять глаз, смотрящих в никуда - Елена Станиславская
Она не знала, как звали маму. Отец не произносил ее имени. Лишь иногда, пропустив один-другой стакан торфяного, сетовал Ипполиту Аркадьевичу: «Вначале мудрость покинула ее, а потом наш дом».
Мудрость. София.
– Вы? – остаток вопроса застрял в горле.
– Как он там? – томно спросила София, склонив голову набок.
– Кто, папа?
– Нет. Сашенька. – Прочитав непонимание в глазах, она добавила: – Блок. Разве ты не любишь его? В тот единственный раз, когда Павел навестил меня, он сказал, что тебе передалась не только моя внешность, но и страсть. Удивительная призрачная генетика. Так он сказал.
Полина закусила изнутри щеки. В голове тяжело ухало: «Невозможно. Невозможно».
Кое-как собравшись с мыслями, она прокашлялась и поддержала разговор:
– Блок здесь, на Волковском.
Дата смерти Софии Белявской прямо указывала на то, что она не застала перезахоронение поэта.
На что еще она указывала, Полина решила пока не думать.
– Знаю. – София улыбнулась ей, как маленькой девочке. – Я часто посещала Сашеньку и сотню раз перечитывала записки того литературоведа, как бишь его? Который держал Сашин череп. Держал в своих руках! – Она содрогнулась, но не от брезгливости. – И не просто держал, а выковыривал из его глазниц прах, приняв его за землю. – Она пошевелила пальцами в воздухе, словно повторяя движения Максимова – того самого литературоведа, которого Полина, конечно, тоже читала. – Я, право, хотела застрелиться на Сашенькиной могиле. Как та, с похожей фамилией, которая убила себя у Есенина. А потом подумала, что не хочу выглядеть сумасшедшей. – По лицу пробежала странная иронично-горькая гримаса. – Да и Павел вконец бы расстроился.
Полина вдохнула, глубоко-глубоко, до боли в легких, и спросила:
– Кто вы, София Григорьевна?
Девушка поднялась и закружила по снежному покрывалу, не оставляя следов. Белое крошево не касалось ее, оставляя локоны темными и сухими, а платье – воздушным.
– Прежде, до знакомства с софиологией Соловьева и стихами Сашеньки, я была просто Соней, задумчивой читающей девочкой, дочерью богатого промышленника. А потом случилось перерождение. В первый, но не в последний раз. Я поняла, что являюсь воплощением вечной женственности. – София отцепила сухой лепесток от платья и раскрошила в пальцах. – Как же я завидовала этой пошлой Любови Дмитриевне, ложно принятой Сашенькой за душу мира. – Она покачала головой и, помолчав, продолжила: – К двадцать третьему году я снова переродилась, хоть и не по своей воле. Если говорить прямо, без обиняков, меня убедили, что я, – она чуть замешкалась, – больна. Душевно больна. Хотя кто в наше время не был душевно болен? – Рука взметнулась, точно крыло лебедя. – Вот и над Сашей, что по линии Блоков, что по Бекетовым, висело родовое сумасшествие. Все мы были больны. Все… Лечили меня и Чигаев, и Каннабих, одним словом, светила – папенька мог такое устроить. Да что-то не задалось, не заладилось, и я оказалась в доме для умалишенных. Славное было место. По-своему. Рояль почти заглушал крики, а вместо решеток в окнах были корабельные стекла – такие не пробьешь ни стулом, ни головой. Я провела там пару лет, затем умерла и начала свою четвертую жизнь. Стала, как выражается Павел, фата-морганой. В таком-то виде он меня и повстречал, когда проник во фрейлинский корпус. Его всегда влекли мистические места. А что может быть более мистическим, чем прекрасный дом в стиле модерн, некогда населенный обезумевшими знатными дамами? – Прикусив нижнюю губу, она с затаенной улыбкой взглянула на Полину. – Правда, Павел быстро убедился, что я ничуть не более безумна, чем любой другой в его окружении. Он стал навещать меня. Рассказывал, как изменился мир. Читал стихи. А потом предложил… – София замерла и сама стала похожа на дивную мраморную плакальщицу, – пятое перерождение.
Полина подалась вперед и затаила дыхание. Любопытство росло вместе с ужасом. Она ждала продолжение рассказа, как люди на набережной, бывает, ждут сокрушительную волну. Невозможно оторвать взгляд и трудно сдвинуться с места, хотя о последствиях ты догадываешься.
София продолжила:
– От одного призрака, сектанта, выдающего себя за церковника, Павел узнал несколько тайн загробного мира. Темных, дурных тайн. – Глаза экстатично блеснули, будто в ее понимании слова «темный» и «дурной» означали что-то приятное. – Призрак поведал ему, как превратить прах в плоть. Словом, оживить мертвеца. Он, безусловно, намекал на себя, но Павел рассудил иначе. – Она внимательно посмотрела на Полину. – Не помню точно, что там требовалось. Череп того, кого хочешь воскресить, кровь жертвенного животного и что-то еще в том же духе. Так или иначе, я ожила.
Дрожь пробрала Полину, и она возразила:
– Сейчас вы мертвы.
– Да, так и есть, – спокойно отозвалась София. – Проведя с Павлом год, я отринула пятую жизнь и вернулась к четвертой. Помню, как украла револьвер у Ипполита и сбежала из квартиры. Был декабрь, канун Рождества. Я неслась по снегу босиком, как одичавшая гончая. Прибежала сюда, на свою могилу, зарыла обратно череп – ты, должно быть, видела его – и застрелилась. Думаю, Павел до сих пор меня не простил, а иначе навестил бы еще хоть раз. Он и правда был увлечен мною. Влюблен. Так же, как во все мистическое: страстно, но слишком идейно. Впрочем, не мне его судить. Я была для него идеалом. А он для меня, к сожалению, нет. Как и вся эта физическая, телесная жизнь. Клетка из клеток. Она никогда меня не прельщала. Душа мира, – руки взметнулись, словно белые тени, и на губах заиграла улыбка, – не может принадлежать одному человеку. Не может быть любовницей, женой…
– И матерью, – сдавленно продолжила Полина.
Внутри завывало на разный манер, словно в старом особняке, населенном привидениями: «Я ребенок призрака! Мертвеца, потусторонца, фата-морганы!» Это не укладывалось в голове и в то же время отвечало давним подозрениям. Полина всегда знала: с ней что-то не так. За туманом страха, боли и горечи слабо вспыхивало облегчение – словно ей, после долгих исследований, наконец поставили диагноз. Пугающий, неизлечимый, но не смертельный.
– О-о, дитя. – Ненастоящий вздох Софии был полон печали: истинной или нет – не понять. – Если бы я могла полюбить тебя – полюбила, но я существо иной природы. Считай это помешательством. Так думал мой папенька, когда я отказывалась идти под венец и производить на свет наследников. Потому-то я и оказалась в доме для умалишенных.
Немой вопрос застыл в остекленевших глазах Полины: «Тогда зачем вы родили меня?»
Видимо, она все-таки произнесла его вслух, потому что София подняла брови и сказала:
– Ты должна была даровать мне свободу. Так мы с Павлом договорились: я рожаю ему ребенка, а сама ухожу. Должно быть, он надеялся, что я привяжусь к тебе и останусь. Павел ошибся и, осознав это, попробовал
