И все мои девять хвостов - Мила Коротич
Ты, появившись в нашей жизни, буквально вытянула нас из нищеты, и я благодарю тебя. Мне было непросто принять тебя, когда нечего было есть самим, но не все сказки – про злую мачеху, да и времена изменились, с голоду сейчас не умирают.
Каждый месяц мы получали деньги на твое содержание – от государства как опекуны и откуда-то еще. Их приносил твой приемный отец и говорил, что это какие-то иностранные фонды помощи детям-сиротам через соцзащиту нашли нас, что это благотворительная помощь. Я собирала чеки на все покупки, чтобы отчитываться о расходах.
Но, как оказалось, благотворительные фонд – неправда. Твой приемный отец рассказал, когда ты уже поступила в институт и уехала, что не было никаких фондов. Каждый месяц в полнолуние к нему приходил человек и оставлял красный конверт с деньгами. Каждый раз – другой человек, и каждый раз он исчезал, как только отец переводил взгляд с него на конверт. Как-то отец устроился работать вахтовым методом на прииск на севере области. Чтобы доехать в контору, нужно восемь часов на машине ехать от нашей Некрасовки, а потом еще в тайгу около двух часов по грунтовке до поселка вахтовиков. Но и там его нашел человек с красным конвертом. Постучал в окно вагончика, конверт отдал и исчез. По словам отца, следов на снегу от посланца не осталось.
Отец тогда позвонил мне среди ночи и велел тебя окрестить, а деньги отдать в церковь. Я его не послушалась, подумала, что он, видимо, запил на своей вахте и чертей гоняет.
С восьми лет вокруг тебя стали биться домовые. Так назвала это бабка, которой я однажды рассказала про странности в нашем доме. Мне трудно в это поверить, мне, образованной женщине XX века, потому я предпочитаю слово «телекинез». Приступы активности зависели от твоего настроения, как выяснилось позднее, и самое надежное средство от приступов летающих тарелок – твой покой.
Милая моя, прости, если мне пришлось быть с тобой отстраненной и холодной. Прости, если в твоем детстве маленьких щенячьих радостей оказалось не так много, как, наверное, могло бы быть. Но так я оберегала свой и твой покой и безопасность. Приступы вызывали любые сильные эмоции. Девочка моя, благодаря тебе я научилась сдержанности и стойкости. И ты научилась себя контролировать, как мне кажется. По крайней мере, с взрослением приступов стало меньше.
Но, Саша, ты выросла. Красный конверт больше не появляется в полнолуние, с тех пор как ты уехала учиться. Невидимый опекун, наверное, сейчас возле тебя. Мы больше не нужны тебе. Была ли я хорошей матерью – не мне судить, но я старалась.
И потому я прошу тебя: не возвращайся! Не приезжай больше в нашу Некрасовку. Не хорони себя заживо ради нас. Тебе здесь нечего делать. Ты понимаешь, что тут ты чужая и всегда будешь чужой.
Мы продали дом и усадьбу и уезжаем оттуда тоже. Я не напишу тебе даже куда, чтобы не быть гирей на твоих ногах. Часть денег с продажи отправляю тебе переводом. На поездку. Или делай с ними что хочешь.
P. S.: Слова, которые ты говорила, когда впервые появилась в моей жизни: «хули» и «си ши». Может быть, это поможет тебе найти родителей. Думаю, искать надо за границей.
Кислицкая Анна Витальевна, твоя приемная мама.
P. P. S.: Я не рассержусь, если ты сменишь номер телефона.
…Саша ждала вопросов от Васильевой, но та провела ладонью по шее и молча вернула письмо. Кислицкая сложила листок по линиям и положила на тумбочку. Васильева так ничего и не спросила, лишь искоса украдкой посматривала на подругу. А потом вдруг сказала:
– Тебе надо поесть. Пойдем. – И она, как мама, взяла Сашу за руку и вывела в коридор.
Глава 10
В Китае почти всегда можно найти что поесть, даже ночью. И уж здесь-то знают: приятная тяжесть в животе – самое простое из жизненных удовольствий. Можно легко, насколько позволяет ваш организм, разум и ситуация, переносить голод, но получать удовольствие от чувства голода невозможно. Базовая потребность у всех живых, да и неживых, говорят, существ – насытиться. А потом уже остальное…
Но Саша Кислицкая совсем не хотела есть, хоть и пошла покорно за Лизой по выстланному ковролином коридору гостиницы. У Саши было пусто в голове, пусто на душе, противно ухало сердце. Вот это уханье она хотела бы остановить, заглушить и заполнить эту пустоту, а не желудок.
Свет срабатывал на их движение: лампы загорались там, где они шли, и потом, ровно через тридцать секунд, гасли. Обычная прижимистость вкупе с любовью к забавным техническим штучкам, так характерные для азиатов, сейчас казались Кислицкой чем-то инфернальным. Словно гаснет, исчезает за тобой все, что раньше было известным, обычным. Понятным. Твоим. А впереди – холодный свет, дальше сумрак, потом темнота, и все это чужое, казенное, безжизненное, равнодушное. Свет зажжется, только когда ближе подойдешь. Вот тогда сразу будет ясно, что́ вокруг тебя, кто рядом. Но кто, правда, кто?
Саша как о невидимую стену ударилась, когда переварила свои ощущения во внутреннюю речь. Остановилась посреди коридора в блоке холодного, неживого света. Лиза тоже остановилась, руки не выпустила.
«Кто рядом с тобой? Ты только что открыла душу постороннему, а он тебя куда-то среди ночи тащит есть и ни разу не удивляется, что ты вообще-то лиса-оборотень, которую отдали людям на воспитание и исправно платили деньги за нее. (За что? За то, что оборотня приютили, или за воспитание?) Платили до совершеннолетия, а потом бросили, непонятно для чего, но явно для чего-то. Для чего?»
Возникли вопросы. Список вопросов. И один из них: «Васильева, а ты, собственно, кто, раз не удивляешься?»
Васильева не удивлялась, она уверенно и плавно шла вперед, держала подругу за руку легко и крепко. Саша не сомневалась: белокожая красотка чувствует, как у нее бьется пульс, проверяет, специально держит за запястье. Но Лиза лишь кивнула, по-своему истолковав внезапную остановку:
– Точно, он здесь, чутье тебя не подводит, хвостатая.
И постучала в дверь. Точнее – поскреблась. Тонкие пальчики с необычно ярким для местных маникюром отбили тихую дробь. За дверью кто-то завозился и затих. Васильева снова побарабанила пальчиками.
– Да кого там
