Канцелярская крыса. Том 2 - Константин Сергеевич Соловьев
В полумраке их действительно можно было принять за людей. Но теперь, когда свет безжалостно обнажил их тощие тела, сорвав с них покровы темноты, иллюзия рассеялась. Это были мертвецы, которых кто-то швырнул в печь, чтобы превратить в пепел, но отчего-то передумал, не доведя дела до конца. И теперь эти полусожженные мертвецы, щурясь, прикрывая глаза, переваливаясь с ноги на ногу, приближались к Герти.
Лица их были серы, но не от недостатка солнечного света. Герти с ужасом убедился в том, что они покрыты тонким слоем копоти, как головешки, только сунутые в костер. На их обнаженных телах выделялись ожоги, причем не зарубцевавшиеся, застарелые, а курящиеся паром, багровые, отделенные от здоровой кожи черными угольными контурами. Герти показалось, что он слышит звуки сжигаемой плоти. Едва слышимое шипение тлеющего жира и треск паленой кожи.
Это были не просто ожоги, Герти видел в их глубине зловещее янтарное свечение. Похожим образом светятся в камине одиночные угли, не успевшие превратиться в золу. Только эти угли тлели внутри человеческих тел. Живых человеческих тел.
Когда угольщики выбрались из воды, некоторые из них скрипели зубами от боли. Получив доступ к воздуху, жгущие их угли, судя по всему, разгорелись с новой силой. Похожим огнем горели глаза, впившиеся в Герти. Столь похожим, что он ощутил липкий жар по всему телу, словно сам очутился в кольце пламени.
– Сыряк…
– Молодой еще, ты смотри!
– Дай хоть ущипнуть его!
– Да у тебя пальцы отгорели давно, чем щипать-то будешь?
– А костюмчик ничего пошит. Мне пойдет, пожалуй.
– Брось, Шкварка, на тебе он истлеет за час, уступи мне…
– Что смотришь, красавец, холодно тебе? Согреть, что ли?
– Смотри, мясистый какой, жир аж капать будет!
– Пасть заткни, Горелый!
– И при котелке! Прямо джентльмен! Мое почтение, сэр!
– За костюм получишь два шиллинга.
– На трон его, что тут говорить!
– Искра! Оплавок! Бросьте зубоскалить!
– Поверить не могу, что сыряк сам на Пепелище заявился…
– Интересно, он как любит, полупрожаренный или на углях?..
– Подальше держись, слышь!
Они наступали на него, заставляя пятиться к стене, толкая друг друга локтями, ухмыляясь, гримасничая и отпуская злые уличные колкости. Они все были увечны, на каждом из них природа или злой рок оставили несмываемую отметину принадлежности к проклятой касте.
У того, что держался ближе всех, была лишь одна рука. Вместо второй на плече чернел обгоревший обломок вроде того, что остается на обугленном древесном стволе после лесного пожара. Другой топтался на месте, прижимая руки к животу, меж пальцев у него курился легкий, едва заметный дымок. Третий стоял сгорбившись и ожесточенно тер предплечье, словно охваченное невидимым огнем. Герти видел, как под его пальцами от кожи отделяются крохотные частички пепла, осыпающиеся на пол. Четвертый подвывал вполголоса, прижимая руки к паху. Стоило ему хоть на мгновение убрать пальцы, там начинало шипеть, как шипит на раскаленной сковороде масло.
Были и другие. С почерневшими от копоти губами, с выкрученными от жара пальцами, с сочащимися дымом язвами по всему телу. Они все невыносимо страдали, выбравшись из воды, но не отходили от Герти, напротив – тянулись к нему. От них, еще мокрых, валил густой пар, и выглядели они как демоны, изувеченные адским пламенем. Их жуткие лики оплывали как восковые маски, текли, сочились сукровицей, местами под ними проступали кости, посеревшие, уже начавшие превращаться в уголь от внутреннего жара. Многие судорожно кашляли, извергая из себя золу, и терли глаза, потерявшие привычный человеческий цвет и ставшие молочно-белыми, как белок сваренного вкрутую яйца.
– Сыряк.
– Сыряк!
– С-сыряк…
Охваченный ужасом, Герти безотчетно пятился, пока что-то твердое не ткнуло его промеж лопаток, заставив вскрикнуть от боли. Обернувшись, Герти увидел ствол автоматического пистолета. А над ним…
Конвоир, приведший его сюда, выглядел многим лучше своих медленно сгорающих компаньонов, по крайней мере, его тело не несло на себе видимых ожогов или незаживающих, исходящих дымом сгорающего мяса язв. Чего нельзя было сказать про его лицо. Щеки его давно лопнули и сгорели, обнажив кости челюстей, и казалось удивительным, что уцелел язык, ворочавшийся во рту и похожий на ком розового непропеченного мяса. То, что Герти принимал за акцент, не было акцентом. Когда угольщик открывал рот, он делался похожим на страшного огнедышащего дракона. Из его глотки наружу выбивался сизый дым, а в самой глотке горело розовое дрожащее пламя, как если бы он проглотил целую пригоршню тлеющих углей и часть из них застряла в горле. Нёбо алело, как раскаленная до розового свечения сталь. Удивительно было, как голова его еще не превратилась в обугленную головешку…
– Нравится? Что, думаешь, каково это? – Без щек усмешка выглядела жутким оскалом пылающего черепа. – Немного неприятно, зато не приходится просить спички, чтоб подкурить папиросу…
Когда он говорил, остатки языка соприкасались с раскаленным нёбом, издавая негромкое шипение. Дым он выдыхал прямо Герти в лицо.
– Это Пепелище. Тут коптятся те, кто уже не может выйти в город. Пансион для обожженных жизнью, кхе-кхе…
Едва ли кому-то из собравшихся здесь было больше тридцати, но они и в самом деле выглядели дряхлыми остовами человеческих тел. Огонь, выедавший их изнутри много лет, не спешил пожирать подчистую своего носителя, но неумолимо объедал его, оставляя лишь обугленную, осыпающуюся жирным пеплом кость.
– Чего морщишься, сыряк? Не привык? Такой чистый, мягкий. Такой холодный…
Угольщик положил руку Герти на плечо, оставив на ткани пиджака явственно видимый пепельный след. Метку. Должно быть, подобную метку в свое время носил каждый из них. Прежде, чем их одежда начинала тлеть прямо на теле.
– Я тоже когда-то был холодным, – мечтательно прошамкал один из живых факелов, половина головы которого походила на обожженную дочерна корягу, а когда он тряс ею, из пустой обугленной глазницы сыпался пепел. – Сейчас даже вспомнить странно… Холодным как лед. Ванну принимал через день. И пальцы на месте были… Воротничок… Я… Я билеты продавал в порту. Или нет… Дьявол, не помню. Иногда мне кажется, что мозги мои совсем растаяли от этого проклятого жара… Воротничок белый, да. Непременно белый. На нем не оставалось копоти. Никакой копоти, джентльмены…
– Заткнись, Трубочист, – беззлобно прикрикнули на него из толпы. – Снова завелся…
Угольщик с обугленной головой стал мелко трястись, отчего в его черных деснах задрожали пожелтевшие, рассыпающиеся от жара зубы.
– Помню, помню… Ох, хорошо помню. Невеста была, как там ее звали… Арта? Аргарет?.. Не помню. Миленькая такая, жимолостью еще пахла. У меня ведь все и началось, когда я, возвращаясь от нее, под дождь попал. Промок до нитки.
