Канцелярская крыса. Том 2 - Константин Сергеевич Соловьев
Рассказывая, угольщик пошатывался из стороны в сторону и разглядывал свою руку. То, что от нее сохранилось, напоминало обгоревшую конструкцию из обугленных прутьев, слишком хрупкую даже для того, чтобы прикоснуться к ней. Кто-то сочувствующе цокал языком, кто-то кричал непристойности и просил его заткнуться.
Герти понял, что сойдет с ума в обществе этих тлеющих человекоподобных созданий, если немедленно не обратит на себя внимание.
Он попытался набрать в легкие побольше воздуха, но с первым же глотком втянул в себя угольную гарь, обильно парившую в воздухе. Пепел заживо кремированных человеческих тел.
Герти успел ощутить его соленый привкус, прежде чем его вырвало. Угольщики встретили проявление этой слабости скрежещущим хохотом и потоком оскорблений.
– Слабое нутро у сыряка!
– Ты смотри-ка, хоть не пеплом блюет!
– Не по нраву ему Пепелище, карасю копченому…
– Да что с ним говорить, на трон его!
– На трон!
Наконец Герти удалось разогнуться.
– Я… Меня зовут Гилберт Уинтерблоссом, – выдохнул он, цедя воздух крошечными глотками и едва удерживаясь от нового приступа. – Я пришел… Пришел, чтоб попросить… Мне нужен Изгарь!
– Тебе уже ничего не нужно. – Угольщик с пистолетом сплюнул сквозь зубы крупной пепельной крошкой. – Или ты думал, что всякий сыряк может прийти на Пепелище и уйти когда ему вздумается? Нет, брат. Здесь таких порядков нет.
Герти поднял руки ладонями к стоящим, надеясь, что у угольщиков этот жест означает то же, что и у обычных людей. Но его ждало разочарование. Увидев бледную кожу на его руках, угольщики вновь разразились криками и руганью. Их взгляды испепеляли не хуже живого огня. Ощущая со всех сторон неумолимый жар, Герти с ужасом начал понимать, насколько сильно его ненавидят. Не за то, кто он и зачем пришел. За другое, намного худшее.
За то, что в нем не пылает внутренний огонь, пирующий крохами его тела. За то, что в нем не сидит огненный демон, пожирающий кости и превращающий их в ломкие угольные обломки. Выжигающий кровь и скручивающий жилы. За то, что на нем белая рубашка, не тронутая копотью. За то, что его глаза ясны, а не похожи на разваренные, лопнувшие от жара ягоды. Даже если бы он оказался самой Бангорской Гиеной, его бы не ненавидели больше.
Старая крыса Беллигейл был прав. Нельзя было соваться в логово угольщиков, да еще и в одиночку. Еще одна ошибка в длинной цепи его ошибок, берущей начало с того момента, как он ступил на остров. Эти безумцы, ослепленные терзающей их болью, не проявят милосердия или жалости. Те давно превратились в пепел, усыпавший пол наравне с пеплом, что остался от их плоти. Боль сделала их рычащими и воющими животными, не способными рассуждать, лишь впитывать чужое страдание. В их взглядах, жадных и мутных, Герти прочел это мгновенно. Они не хотели слушать, что он говорит. Они хотели наблюдать его мучения. Впитывать его запах.
– Трон!
– На трон его!
– Чего ждать, Паленый?
– Тащи!..
– Погодите, – заикаясь, пробормотал Герти, пытаясь высвободиться из десятка зловонных, обожженных, покрытых серыми пятнами лап. – Что вы себе… Я же сам пришел к вам! По доброй воле!
Все они по отдельности были слабы, у многих мышечные волокна превратились в спекшуюся массу или были тронуты пеплом, осыпавшимся на глазах. Но их было много, и они были в ярости, той самой слепой ярости, рожденной болью, которой Герти нечего было противопоставить. Разве что…
Револьвер! В кармане его пиджака остался револьвер. Если бы ему удалось извернуться и опустить в карман руку…
– Зря ты сюда полез, сыряк. – Угольщик с пистолетом, которого прочие звали Паленым, выдохнул короткую серую струю, такую густую, что ее можно было принять за табачный дым. Но папиросы в его пальцах не было. Струя дыма была крошечным сгустком его обугливающихся легких. – Сыряки отсюда не выходят. Такое уж правило. Нам же не надо, чтоб ты навел на Пепелище полицейских или, чем черт не шутит, канцелярских крыс?..
– Не надо! – подтвердили с готовностью десятки обожженных глоток.
– Но вы же нанимаетесь на работу! – запротестовал Герти, чувствуя, как подошвы его ботинок едут по удобренной пеплом земле против его воли. – Вы же берете деньги!
Паленый приблизил свое ужасное лицо к Герти. Достаточно близко, чтоб тот увидел копоть на его губах и ощутил кожей щек исходящий изнутри угольщика жар. Смертельный, пережигающий человека жар, едва слышно трещащий.
– Это закон города, сыряк. Но на Пепелище свои законы. Тут живут те, кто отошел от дел. И всякий сыряк, который сюда сунется, кончит плохо. Как ты сегодня.
Герти с трудом поднял руку с зажатой в ней банкнотой. Смятая и перепачканная пеплом, она могла стать его билетом к свободе.
– У меня есть деньги! Я плачу!
Лицо Паленого жутким образом скривилось. Оплавившаяся от жара кожей, кажущаяся блестящей, точно смазанная патокой, утратила способность собираться в морщины, отчего гримаса получилась еще более страшной.
– Посмотри на нас, сыряк. Посмотри внимательно. – Шершавые пальцы впились Герти в шею, силой развернув голову. – Ты думаешь, тем, кто живет здесь, нужны твои деньги? Здесь они стоят не дороже, чем растопка для камина. Посмотри на нас! Это Пепелище. Мы как догорающие дрова, слишком сырые, чтобы попросту превратиться в золу. Ты знаешь, что такое боль, сыряк? Ты ничего не знаешь о боли. Ты не знаешь, каково это – выть, чувствуя, как тебя сжигают заживо изнутри тысячи дьявольский огней. Ты не знаешь, как ощущает себя тот, чей жир, выплавляясь, вытекает из брюха. Ты не знаешь, что чувствует человек, чьи волосы тлеют у него на голове. Ты не знаешь, как мучаются люди, внутри костей которых вместо костного мозга течет жидкий огонь… Твои деньги?
Паленый вырвал из руки Герти банкноту и, скомкав, сунул себе в рот, точно фокусник, исполняющий старый трюк с пропавшей купюрой. Но она не пропала. Когда Паленый вытащил ее изо рта, банкнота горела зеленоватым пламенем, скручиваясь и чернея.
– Во всем мире нет достаточно денег, чтоб облегчить нашу боль, сыряк! – выдохнул
