Пустая - Яна Летт
Я думала о Сороке. Страшно ли ему сейчас или он не теряет присутствия духа? На что похожа тюрьма, в которой его заперли? Рассчитывает ли он, что кто-то придет ему на помощь, – или, напротив, мечтает только о том, чтобы всем его друзьям хватило ума не вмешиваться?
Потом я подумала о других пустых, одиноких, запуганных, разбросанных по горам и равнинам Бирентии. Вайс еще не смог найти всех – но наверняка продолжает искать. А тех, что уже нашел, держит при себе – и теперь я одна знала зачем.
Пустые, надмаги, правитель, Бирентия, Арта – если бы я оказалась надмагом, мне, быть может, следовало бы бежать туда… Сорока, Прют, Лестер… Все это крутилось и крутилось у меня в голове, в темноте под веками, и в конце концов растворилось там – а я погрузилась в сон.
Когда я проснулась, за окном занималось утро. Солнце поднималось, огромное, раскаленное, оно плавило нежное утреннее небо над горой, и поезд остановился у ее подножия.
В вагоне было пусто – видимо, все пассажиры, кроме меня, вышли раньше.
– Конечная станция! – сказал заглянувший в вагон старик-контролер. – Приехали, барышня. Пора выходить.
Дорога, которая в прошлый раз заняла у меня много дней, на этот раз уложилась в одну ночь.
На перроне я плотнее закуталась в плащ – с гор шла в низину утренняя прохлада, и ветерок пробирал до костей. На станции никого не было, кроме еще одного пассажира, вышедшего из последнего вагона, – я прибавила шагу, чтобы не сталкиваться с ним. Встречающих на станции не было. Конечно, Прют не могла знать, что я приеду именно на этом поезде, как не могла знать, что я приеду так сразу, почти следом за ней. Если она послушала меня и успела сесть на более ранний поезд, они с Воробьем уже должны быть здесь.
Солнце продолжало свой торжественный подъем, неспешно, величественно. Все вокруг заливало нежным золотым сиянием, прекрасным, как след надмагии. Я потянула носом, впитывая запахи солнца, утра, росы, горного стланика, машинного масла, железа рельсов, камешков между ними, гор, маленького городка, сена, воды, свежей выпечки – только Мафальда могла так рано взяться за дело… Перестать быть пустой – значило отказаться от всего этого. Что я буду чувствовать, стоя здесь как человек? Какие запахи останутся со мной, а какие навсегда меня покинут?
Я медленно спустилась по лестнице. Справа от меня лежала дорога, ведущая вниз, в город. Слева – крутая тропа, уходившая в лес. Я все еще могла бы пойти по ней – и там, вдали от посторонних глаз, поддаться судьбе, которой искала с таким упорством.
Но таинственный возница – даже в мыслях я боялась верить собственным догадкам о том, кем он оказался, – был прав. Решение было принято, и теперь не в моих силах было его изменить. Моя прежняя жизнь не перестала быть мне желанной. Я все еще не хотела ничего сильнее, чем узнать, кем была… Даже если это значило оказаться дочерью Вайса.
Но теперь я понимала, что такое быть человеком. Быть человеком – это принимать решения. А принимать верные решения всегда непросто.
И я свернула направо и ускорила шаг, чтобы не дать себе передумать.
Дом Мафальды был точно таким, каким я его запомнила. Не изменились ни красная крыша, ни посыпанная песком дорожка, ведущая от калитки к порогу, ни запахи… Лучшие запахи на свете – выпечки и парного молока, рыбы, доставленной, как обычно, в конце недели, свежей стружки, которой Мафальда дважды в неделю посыпала пол в таверне…
«Запах дома», – вдруг подумала я и в то же мгновение поняла, что для меня так оно и есть.
Я толкнула дверь, не стучась, и колокольчик над головой звякнул, как ему и было положено.
Мафальда и Прют даже не обернулись – обе склонились над кроваткой, стоявшей у очага… На том самом месте, где я увидела ванночку со смеющимся младенцем в свой первый приезд сюда. Теперь Воробей сидел за угловым столиком перед тарелкой с яичницей, явно не зная, куда девать глаза.
Из-за стойки, с зеленым чайником наперевес, вышел Сидд. Он показался мне теперь совсем взрослым – за эти несколько месяцев как-то резко вытянулся, ушла, как не бывало, мальчишеская пухлость, лицо стало смелее и печальнее. Но потом он увидел меня и улыбнулся своей прежней улыбкой:
– Лекки! Мама, Прют, глядите, Лекки приехала.
Обе обернулись, и я не сдержала вздох облегчения, потому что по ним было ясно: худшего еще не случилось.
Я задержала взгляд на Мафальде. Она стала как будто одновременно и старше, и моложе, чем в нашу прошлую встречу. В лице Прют тоже появилось что-то новое, и я увидела, что она крепко сжимает руку брата.
Я подошла ближе, опустилась на колени между ними, положила руку Криссу на грудь.
– Давно он так?
– Уже два дня, – сказала Мафальда голосом, совсем не похожим на ее прежний, громогласный, веселый голос. – Не пьет. Не ест… И почти не дышит.
Но он дышал – просто гораздо медленнее, чем может дышать человек. Его грудная клетка медленно поднялась под моей рукой – и замерла, словно раздумывая, следует ли опускаться.
– Кожные покровы совсем обесцветились, – сказала Прют тихо. – И глаза… – Ее собственные глаза вдруг впервые на моей памяти наполнились слезами – одна скатилась по кончику длинного носа. – Если бы я работала быстрее, может быть, я бы нашла…
– Ты бы нашла, – сказала я и достала из кармана пузырек. – Вот. Я точно знаю: ты бы смогла его повторить. Ты умная. И Вайс… Судья это тоже знал. Поэтому он и мешал тебе. Прости… Вы с Сорокой были правы. Это я ошибалась.
Прют осторожно взяла пузырек у меня из рук. Я знала: на миг она забыла даже о собственном брате, лежавшем рядом и слепо, не мигая, смотревшем в потолок.
– Это оно? Лекарство? Я была права! – Она жадно взглянула на меня. – Я могу исследовать образец?
– О чем вы обе говорите? – Мафальда тоже смотрела на пузырек, и жадность в ее глазах была совсем другого рода. – «Лекарство»… Что за лекарство?
Ее руки были испачканы мукой. Даже сейчас, с умирающим ребенком у очага, она не забыла поставить в печь противень с выпечкой.
– Там совсем немного, – сказала я, и эти слова царапнули мне горло. – Для одного… для Крисса.
Ни одна из них не стала отговаривать меня или благодарить – но их взгляды были красноречивее слов.
Прют отдала пузырек матери:
– Подержи. Я схожу за своей сумкой. Там есть лекарства… На случай, если что-то пойдет не так.
– Хуже ему уже точно не будет.
При взгляде на Крисса я могла лишь согласиться с Мафальдой. Он не узнал меня, когда я склонилась над кроваткой. Его личико стало совсем белым и прозрачным, черты заострились, а глаза казались мертвыми.
Прют вернулась. Мафальда отвинтила крышечку – по комнате разнесся тонкий запах трав и спирта, чистоты и сомнений, надежды и меда – и бесконечно бережно подняла голову сына с подушки.
– Вот так, – прошептала она. – Думаю, на случай, если Отпустивший нас слышит, его помощь сейчас пригодилась бы.
– Слышит, – тихо сказала я. Мафальда влила содержимое пузырька ребенку в рот и тут же зажала его, чтобы не пролить ни капли… А потом Крисс поморщился и сглотнул.
Все в комнате затаили дыхание. В тот миг я не думала о себе, о своем прошлом, проглоченном ребенком. Я могла думать лишь о нем, о чужом мне по крови мальчике, о его брате, матери и сестре, склонившихся над ним, – и о его дыхании, которое становилось все чаще, чаще – замершее для него время ускоряло ход.
Кровь медленно прилила к его коже – будто со дна темного пруда начали подниматься алые кувшинки. По белым волосам пробежали невидимые
