Дмитрий Михайлов - Избавитель
Тихон, наконец, почувствовал себя совершенно свободным и незаметно для себя перешел с Василием на «ты». Священник кивнул, и это удивительным образом растрогало полковника.
Сейчас никто не смотрит на облака. Ты видишь их мягкость, свет на вершинах, как будто… Святой свет. Он оживляет, он выше всего этого. Вот то же самое я испытывал тогда, когда смотрел на неё. И волосы у нее были вот посюда, — он провел пальцем по основанию шеи. — Золотистые… Как у Солнца.
Как её звали?
Мария. Маша. Красивое имя, правда?
Красивое. У Вас есть её снимки?
Тон Тихона стал вдруг резко твёрдым:
Я не держу её изображений, она у меня здесь, — он постучал пальцем себе в грудь.
Повисла пауза. По глазам было видно, что Тихон погрузился в океан невероятно приятных воспоминаний, который не хотелось покидать, и в то же время ему хотелось излить этот океан на священника.
— Она была умная, — продолжил он изменившимся голосом. — Поразила меня своими рассуждениями. Это было мне на руку: мы обязаны были «фиксировать» рассудительных. Нет, не подумай, их никто не арестовывал, не выселял — мы просто за ними наблюдали. Так, на всякий случай. Я доложил о ней и лично взял под свой контроль. С этого момента я только о ней и думал. Сначала мне это очень не нравилось: мысли о ней отвлекали меня от работы, не давали сконцентрироваться и вызывали какое-то беспокойство душевное. Но постепенно стал испытывать радость, когда вспоминал её, а если у меня вдруг появлялся повод встретиться с ней, я начинал жутко волноваться, даже заснуть не мог. Тогда я садился в такушу и всю ночь ездил по городу. И, знаешь, еду и представляю, что рядом сидит она, и мы с ней беседуем. Если бы меня в этот момент кто увидел, то решил, что я с ума сошел, — Тихон негромко засмеялся нервным смехом. — Как раз в то время я себе впервые такую подушечку и сшил. Дальше — больше, я стал представлять, что она всегда рядом со мной, даже не рядом, а во мне. Она стала моей совестью, моей эманацией. Что бы ни происходило, что бы я ни говорил, слышал или делал — я думал о том, что бы сказала Она по этому поводу. Наверное, я тогда был счастлив. Не могу сказать точно, просто, я думаю, когда человек счастлив, он любит всё! Всё вокруг! И я любил, любил каждое время года и каждую погоду: ведь мне доводилось встречать Её в разные времена года, и потому каждый сезон напоминал мне встречах с Ней. Я готов был расцеловать любого сотрудника службы, который мне сообщал, что надо встретиться с подопечной. Я обожал свою работу, как никогда раньше, обожал «Лара», город, жителей, эту церковь…
Тихон разволновался не на шутку и взял паузу.
Прочитал Библию, — продолжил он, немного успокоившись. — Было интересно понять, что такого она в ней нашла. Пристрастился к стихам. Мои чувства требовали какой-то разрядки, какого-то выхода. Сам я писать не умею, а когда читал, мои эмоции приобретали оформленную… Форму. Нелепо сказал, но… Словно все ветра, рвавшиеся из моей души, смотали в легкий светящийся шар и запустили в воздух… Сейчас я тоже частенько перечитываю стихи, но именно читаю. Люди неграмотны — везде одни картинки и озвучка текста. Тыкаешь на кнопку — тебе говорят быстро, коротко, тыкаешь дальше — другая информация.
Она Вас любила? — спросил Василий.
Тихон немного помолчал.
Не знаю, — неуверенно ответил он, но, как показалось Василию, без сожаления. — Наверное, нет. Мне казалось, что я даже раздражал её. Поэтому я и не навязывался, мне тогда это было неважно… Нет, конечно, важно, но… Мне уже было хорошо. Моё счастье не было абсолютным, но мне действительно было хорошо, и я боялся всё испортить.
Почему же Вы не признались ей?
Слова эти вызвали у Тихона небольшое раздражение:
Это легко вот так, на словах сказать, а на деле? Не получилось бы у нас ничего: браки уже не регистрировали, но даже не в этом дело: «охранникам» это не позволялось, да и я к обывательской жизни относился надменно, ведь мы были особыми, элитой, хранителями. К тому же, я посвятил своей работе всю жизнь, был включен в Высшую сотню сотрудников — я просто не представлял, как смогу жить без всего этого, и мне жалко было всё это потерять.
Они несколько минут молча мчались по трассе, и монотонность работы тихого, почти бесшумного мотора лишь изредка нарушалась шумом пролетавших мимо пёстрых пятен встречных машин.
— Мы были знакомы уже года два, — неожиданно прервал молчание Тихон. — Я старался видеться с ней каждый день, правда, на расстоянии: я знал расписание церковных служб и был в курсе, когда её там ждать, но приезжал всегда заранее, останавливался в стороне и ждал. Она приезжала, заходила в церковь, затем шла в нашу «жрачечную», брала энергетик с зеленой пеной и разноцветными присыпками — это напоминало ей цветочную поляну — садилась в стороне и 10–15 минут пила его. Мне нравилось в ней всё, даже то, что она выпивала напиток на месте, а не мчалась, как «эти». Потом она уезжала, а я ещё полчаса сидел в машине. Я не решался подойти к ней или зайти в церковь. Это было чревато для моей службы, да и она становилась напряженной, когда видела меня. Мне можно было обращаться к ней, только когда у меня были веские основания.
Во время одной из таких бесед она как-то мимоходом сказала, что хочет отказаться от нанороботов. Я сначала не придал этому значения, подумал, что она меня просто дразнит (как можно отказаться от нанороботов? зачем?), а потом мне сообщили, что она действительно не прошла процедуру обновления наносостава. Я встретился с ней, пытался её переубедить, но мои слова, казалось, только раздражали её. Она сказала, что это не моё дело, чтобы я отстал от неё и ещё это: «Естественная смерть для меня ценнее искусственной жизни». «Глупость», — подумал я. Тогда я, действительно, считал, что жить, жить вечно гораздо важнее, чем какие-то идеологические бредни.
Как только её роботы прекратили работу, она стала быстро набирать вес, и вообще вид у неё стал нездоровый. Скорее всего, у неё появились какие-то заболевания — в медицине я не силен, да и к тому времени больных людей уже не было. А потом она пропала. Пропала, но её не было в списках умерших — просто исчезла. Я её искал почти тридцать лет…
Тридцать лет. Раньше это звучало как «полжизни», а сейчас… В вечности и время течёт как-то по-другому. Крутишься, выезжаешь на дела, отдыхаешь, развлекаешься, пьёшь, ешь, в стереовид пялишься. Прожил сто лет и не замечаешь: то ли сто прошло, то ли год. Только когда ставишь на документ дату, осознаешь: «Боже, я прожил СТО лет. Ещё сто лет». Когда мы возводили световодную сеть или строили новые города, что-то менялось. Мы знали, что и для чего делаем. А как попал в Городскую охранную службу — каждый день суициды, массовые драки, убийства… Главное: ради кого, ради чего? Я проработал в охранной службе полтора века, как шестерёнка: механизм работает — шестерёнка вращается. Вращается, вращается и вращается. Сто оборотов, тысяча, миллион…