Хроники Птицелова - Марина Клейн
– Как тебя зовут? – спросило это удивительное создание, настоящий Птицелов, способный общаться с птицами.
– Вале… – Я хотела назвать свое полное имя, как обычно делала, но не хватило сил и получилось нечто вроде «Валя».
Тогда-то Птицелов и отобрала мое имя, сказав:
– Ах, ты – Валькирия. Сокращенно, конечно, Валя, но я лучше буду звать тебя Валькирией, так красивее. Чего ты так на меня смотришь? Если это из-за крови, то не обращай внимания. От такой кровопотери не умирают. К сожалению.
Я продолжала изумленно смотреть на нее. Лицо у нее было определенно чистое, но до этого мне действительно пригрезилась кровь. Только вот как она могла узнать об этом? Не могут же птицы рассказывать ей мои мысли – по той простой причине, что им неоткуда узнать о них.
Зато они могут рассказать о многом другом. Например, что за спиной у Птицелова, у самой стены дома, сидит несчастная девушка, голодная и холодная, прошедшая бог знает сколько километров без минуты отдыха.
Об этом мне поведала сама Птицелов, и я поняла, что кто-то из нас сошел с ума – то ли я, и мне все это грезится, то ли она. Но она предложила мне пойти с ней, и я согласилась.
Девушка помогла мне подняться и отвела меня к себе домой. Это оказалась просторная двухкомнатная квартира, все стены которой были – смешно! – желтого цвета, с кое-где облупившейся краской и отставшими обоями. Мебели в ней был необходимый минимум, но нужды не ощущалось.
– Можешь оставаться здесь, сколько захочешь, – разрешила Птицелов.
За окном заголосила не в меру громкая ночная птица. Птицелов подошла к окну, распахнула его и сердито свистнула. Птица смолкла, а Птицелов посетовала, что молодежь совсем разошлась и что она уже не раз просила этих пичуг не кричать у людей под окнами, но все без толку.
Тогда я отчетливо поняла две вещи. Первое – у этой девушки не все дома. Второе – я люблю ее. Понимание этого произошло так быстро и неожиданно, что было сравнимо только с выстрелом в голову или, вернее, в душу. Люблю, и мне ничего не надо, только чтобы у нее все было хорошо.
– Я действительно могу остаться здесь? – спросила я едва слышно.
Она серьезно проговорила:
– Конечно. Но имей в виду: вокруг меня стена.
Пока эти слова не внесли ясности, однако у меня в голове сразу сложился план. Стена не стена, а я сделаю все, чтобы этот человек был счастлив. Ее счастье мне требовалось как воздух. Не улыбка, не смех, а самое настоящее счастье, искреннее и всепоглощающее.
Я осталась жить у Птицелова. Она накормила меня, поколдовала с моими травмами, определила мне свободную комнату. Иногда она уходила, но редко и нерегулярно, и не было понятно, чем она занимается и на что живет. Она давала мне деньги, я покупала продукты и готовила для нее, мне нравилось не позволять ей делать это самой, тем более что часто она впадала в прострацию и могла часами сидеть, глядя в никуда. У нее вообще было много странных привычек.
Так, Птицелов обладала огромным количеством косметических средств и чуть ли не каждую неделю приносила что-то новое. Ни один туалетный столик в мире не вместил бы все это богатство, но она и не пыталась, а просто ставила все вдоль свободной стены в своей комнате, так что получалось несколько рядов разных баночек и скляночек. Если она куда-то собиралась, то приводила себя в порядок не меньше часа, как в замедленной съемке проводя по волосам расческой. Это было для нее ритуалом, и мешать ей категорически запрещалось.
Порой она проваливалась в сон, глубокий и беспробудный. Нечего было и думать о том, чтобы разбудить ее. По три дня она, как спящая красавица, пребывала сознанием где-то далеко от земли. А когда Птицелов просыпалась, то сокрушенно говорила, что опять бродила в темных коридорах и что-то искала, но так и не нашла. И это все не считая разговоров с птицами, которые волшебным образом прилетали к ней по первому ее зову.
У Птицелова в комнате было много книг. Я удивлялась, как можно столько читать, тем более что некоторые книги на чужих языках с какими-то почти иероглифическими знаками. Если Птицелов не спала и не сидела в раздумьях, то читала, если не читала, то совершала недолгую прогулку, и этим ограничивалась ее жизнь.
Как-то раз я заикнулась о том, что мне не хочется быть в тягость и я поищу работу. Птицелов сказала, что это совершенно необязательно и что если ты нужен миру, мир сам о тебе позаботится. Нервничая и смущаясь, я машинально выводила на салфетке треугольники, постепенно превращающиеся в фарфоровых птиц, и все еще не была уверена в правильности такой позиции.
Птицелов заметила рисунок и сказала: что мне действительно стоит делать – так это рисовать. Я объяснила: я не рисую, потому что отродясь все мои рисунки называли неправильными. Птицелов заявила, что это все ерунда, это особые рисунки и их непременно надо переносить на бумагу, ибо для того мне и дан дар творчества, а вовсе не для того, чтобы показывать получившиеся рисунки людям и слушать их глупые представления о правильном и неправильном, ведь ни того ни другого попросту не бывает.
– А если ты не будешь рисовать, – заключила она, – то образы сгниют в тебе и вызовут преждевременное разложение души.
– Это не образы, – попыталась объяснить ей. – Я увидела кое-что однажды и пытаюсь воскресить это в голове… Достичь… Найти…
– Тем более. Никогда не найдешь, если не будешь искать.
– Я вроде как находила, – призналась я. – Но потом все пропало.
– Значит, надо искать другой путь, – констатировала Птицелов. – Правильную дорогу найти сложно, но главное, что она непременно есть. Не бывает так, чтобы ее не было.
После этого разговора она дала мне денег и потребовала, чтобы я купила что-нибудь для себя. Я послушалась и на следующий же день вернулась домой с мольбертом, бумагой, кистями и красками. Я рисовала и впервые за долгое время снова ощущала удовольствие от творческого процесса, потому что верила – мне больше не скажут, что я делаю что-то неправильно.
Начала я не с птиц. Мне непременно захотелось нарисовать Птицелова, и я попыталась сделать это. Рисунок вышел, как всегда, несколько геометрическим, но, на мой взгляд, неплохим. Плавными линиями я изобразила Птицелова, так что она походила на
