Брюсова жила - Василий Павлович Щепетнёв
– Пешком далеко. На велосипеде не везде проедешь. Опять же вопросы будут – откуда это вдруг у Саньки два велосипеда? На мотоцикле – и подавно заметнее, – он посмотрел на солнце. Высоко стоит, далеко глядит.
– На мотоцикле… А причем здесь ковер?
Вместо ответа Корнейка сел на ковер, хлопнул рукой рядом, приглашая Саньку и Джоя присоединиться.
– Значит, это… Это ковер-самолет?
– Правильно.
Санька присел, до конца не веря. Даже до середины не веря.
– Я видел по телевизору кино… Там на метлах…
– Летать на метле? Ты, Санька, представь, что сидишь верхом на черенке лопаты. Всем своим весом. Ну как, удобно?
Санька представил.
– Совсем неудобно.
– И долго ты просидишь?
– Да уж, – согласился Санька. – Но если седло приспособить, велосипедное?
– Седло, конечно, лучше. И все равно, до ковра далеко. Но, помимо удобств, здесь и другое, – Корнейка не торопился, чего-то ждал, и отвечал обстоятельно. – Мы, я, ты и Джой вместе весим сто пятьдесят килограммов, так?
– Приблизительно, – ответил Санька.
– Разумеется, приблизительно. Площадь ковра…
– Шесть квадратных метров.
– Верно. Или шестьдесят тысяч квадратных сантиметров. Поделив между ними сто пятьдесят килограммов – ты, я, Джой, сам ковер – получим на один квадратный сантиметр два с половиной грамма. Атмосферное давление составляет один килограмм на квадратный сантиметр. Подъемная сила ковра равна четверти процента атмосферного давления. Если учесть, что при обычной, ровной погоде колебания атмосферного давления составляют два процента, то следует признать: возмущения, вызываемые ковром во время полета, с большим запасом лежат в пределах природных отклонений. Следовательно, требуется совсем немного энергии для полета.
– Сколько? – только и спросил пораженный арифметикой Санька.
– Даже меньше, чем при езде на велосипеде. С метлой такое не пройдет. И потом, ты представляешь себе Джоя на метле?
Санька засмеялся – частью от возникшей в воображении картины, частью же от неуверенности. Неужели взлетим?
Ковер начал подниматься над землей. Медленно. Сантиметр в секунду, затем – полтора. Он не прогибался под тяжестью пассажиров, напротив, оторвавшись от неровной земли, ковер стал плоским, будто его положили на паркет.
Поднялись невысоко. На метр. И – остановились.
– Не действует? – во рту пересохло от волнения.
– Все в порядке. Просто больше и не нужно. Зачем?
Ковер начал двигаться над землею. Разгонялся он куда медленнее велосипеда, через минуту он летел едва ли со скоростью пешехода.
– Пусть Джой привыкнет, – объяснил Корнейка.
Джой, как же. Пес сидел спокойно, лишь прижатые уши выдавали волнение. Если оно, волнение было. Это он ради меня, решил Санька. Действительно, рвануть – то и голова закружится, и просто страшно. Ну, как слетишь?
А с малой высоты и на малой скорости совсем не боязно.
Через десять минут они летели уже быстрее велосипедиста – обыкновенного, деревенского. Гонщика-спортсмена, пожалуй, они бы не обогнали, но никакой гонщик не сумел бы проехать по огородам, засаженным картошкой, помидорами и прочей полезной флорой. А они летят, ничего не тревожат, ничего не давят, лишь ботва слегка качается.
Ветер бил в лицо, грудь, но не так, чтобы очень уж сильно. В конце концов, велосипедист тоже борется с трением воздуха.
– Послушай, – громко сказал он Корнейке (ветер все-таки крепки) – а если нас увидят?
– Не увидят. Даже локатором не засекут.
– Невидимость? – догадался Санька.
– Она самая.
– Мы что, прозрачные?
– Скорее, практически черные.
– Черные?
– На пять девяток. Девяносто девять целых, и девятьсот девяносто девять тысячных процента от абсолютно черного тела.
– Ага… – и Санька стал думать, как это: черное – и невидимое? Они это ещё в школе не проходили – оптику, физику, разве что самые азы, приступочку. Правда, Санька отчего-то был уверен, что невидимость они проходить не будут никогда. Не та школа. Не магическая. Придется самому разбираться.
Тут он сообразил, что и задачка про давление, и остальное Корнейкой сказаны были, чтобы отвлечь его, приучить к полету нечувствительно. И это удалось. Он летел – как на машине ехал пассажиром, без волнения, без страха.
Самое время узнать – куда.
Он поднял глаза, осмотрелся.
– В Захарьинку летим, что ли?
– В нее, – ответил Корнейка. – Там – второй полюс. Первый, в парке, Могила Колдуна, а второй – в Захарьинке.
– Полюс – чего?
– Магической флуктуации.
Если он спросит, что такое флуктуация, то услышит ещё какое-нибудь непонятное слово, потому спрашивать он не стал.
В Захарьинке он никогда не был, для норушкинцев Захарьинка была краем света, глухоманью, местом дремучим и таинственным. Лет пять, как никто не видел людей, живущих в Захарьинке. Их и прежде, говорят, было не много, но теперь не было совершенно. Разъехались – после того, как закрыли колхоз, но куда разъехались захарьинцы, и где теперь живут, не знал никто – из ребят, понятно. Он когда-то спросил у отца, но тот ответил невразумительно – безработица, мол, съела захарьинцев. Тогда Санька был совсем маленький, напугался, даже заплакал, представляя себе безработицу страшной старухой с железными зубами, которая хватает маленьких человечков (отчего-то захарьинцы представлялись в виде забавных маленьких коротышек из старой детской книжки) и грызет их, а те кричат и плачут.
Потом он понял, что отец говорил в переносном смысле, но неприятное чувство и даже страх перед Захарьинкой остались до сих пор. Ну, не страх, страх – слово слишком сильное. Путь одно лишь неприятное чувство. И когда он увидел, что ковер летит в сторону Захарьинки, это чувство напомнило о себе.
В сторону… Он знал, что путь в Захарьинку лежит мимо Холодных полей – и все. Дальше Холодных полей он никогда не забирался – да и никто из норушкинских ребят не забирался. Они летели над дорогою, грунтовой, заброшенной, колея то и дело терялась в бурьяне, пробившемся сквозь накатанную землю. По обе стороны лежали Холодные поля. Никогда, даже в самые щедрые годы они не возвращали посеянного, не говоря о прибытке. И удобряли землю, и сорняки выпалывали, и специалистов из области звали поглядеть, а все равно хлеб родился сам-шиш, как говорят в Норушке. Теперь их забросили, но бурьян, и тот рос на Холодных полях зябко, недружно.
Как управлялся с ковром Корнейка, Санька не знал. Руками не махал, слов не говорил. Мысленно, похоже.
Километры пролетали быстро. Столбы вдоль дорог давно стояли голые, без проводов. Верно, чирковские постарались. Показались дома. Захарьинка? А похожа на Норушку, только маленькую и совсем обветшавшую. И перед домами ни цветов, хотя бы подсолнухов, ни даже картошки. Чертополох, и буйный – Холодные поля остались позади, земля опять стала отзывчивой, щедрой, хоть лопухов, да вдосталь.
Ковер умерил
