Дэн Ченслор - Разрушенное святилище
Конан, замерший позади поверженного врага, сорвал кинжал с его пояса, вцепился в складчатую верхнюю губу и растянул ее вверх, до самого лба, закрывая глаза твари.
Тяжелым ножом он пригвоздил губу так, что осталась видна только металлическая рукоять. Безголовый впервые подал голос, страшно завыв. Левая рука подломилась, другой, с мечом, он попытался вытащить кинжал, но тут же вспомнил о враге и вскочив, завертелся вокруг себя, пытаясь создать клинком непреодолимую преграду.
Зажав рукоять ножа свободной рукой, он дергал его вперед, взвизгивая от боли. Конан мог убить его в любой момент, но счел это бесчестным, все равно, что сражаться со слепцом. Сильным ударом он лишь вышиб клинок из руки безголового и подняв его, молча наблюдал за усилиями противника.
Лунный свет померк, безголовый замолчал, остановившись и прислушиваясь к чему-то, вспыхнул ярким пламенем погасший факел, который Конан бросил в начале галереи. Снова прошелестел ветер, и черный человек исчез, превратившись в сгусток тумана, вынесенного за окно.
Северянин стоял перед своей приоткрытой дверью, за которой помаргивали маленькие светильники в блюде с водой, освещая фигурки богов и духов.
Напоследок оглядевшись, он вернулся в тепло комнаты, внимательно оглядел свой меч, на котором не осталось никаких следов битвы, и лишь теперь заметил, что клинок безголового в какой-то момент исчез из его руки.
Глава 15
Башня
Трибун стоял у края дворцовой башни. Серая каменная плита поднимала его высоко к небу, словно ладонь Бога.
— Я часто прихожу сюда, — произнес он.
Много веков назад, эта площадка предназначалась для обороны дворца. Архитектор задумал расположить здесь стрелков с заговоренными луками, архимагов, которые стреляли бы во вражескую армию за десятки миль, котлы с кипящим маслом, чтобы лить его на головы осаждающих, — но вот уже девять веков замок был погружен в сонный покой забвения, и даже недавняя гражданская война, волей богов или их безволием, не коснулась его. Теперь здесь лежали лишь покрытые пылью камни.
— Ты никогда не замечал, Конан, — чем выше ты поднимаешься, тем более ничтожным чувствуешь себя? — спросил Трибун.
— Пожалуй, — ответил киммериец.
Холодный ветер перебирал складки багряной мантии, стекавшей с плеч Ортегиана.
Он поднял глаза.
— Иногда мне кажется, что, будь я чуть выше, мог бы дотянуться до звезд и потрогать их…
Трибун посмотрел на свои руки.
— Но все мы слишком ничтожны для этого, не так ли?
Правитель повернулся к киммерийцу.
— Я обещал объяснить, почему, — сказал он, подлетая ближе. — Почему замахнулся на место Фогаррида, хотя считаю его более достойным правителем.
Конан опустился на край стены.
— Наш мир подчинен колесу изменений, — произнес Ортегиан. — День сменяется ночью. Вслед за осенью приходит весна. Но есть перемены, которые так велики, что мы их не замечаем.
— Какие?
— Ты много странствовал, Конан, и знаешь — почти у каждого народа есть легенда о Золотом веке. В ту далекую эпоху люди были равны богам. Но со временем мельчали, пока не превратились в нас…
— По-твоему, это не просто сказка?
— Да, варвар. Когда-то, очень давно, народом правили по-настоящему достойные люди.
Такие, как король Оззрик. Ему повиновались не из страха, и не в надежде на выгоду. Люди шли за ним, ослепленные его величием, в надежде приобщиться к тому, что он делал…
Ортегиан поднял единственный глаз к центральной башне дворца — туда, где на барельефе был изображен легендарный правитель.
— Те, кто всходили на трои после Оззрика — я говорю не только о нем, такой цикл повторяется снова и снова, и во всех странах, — эти правители унаследовали не только скипетр, но и уважение народа. Поколение сменялось за поколением, и безумным королям взбрело в голову, что они заслужили эту честь лишь по праву рождения…
Трибун указал рукой к подножию башни.
— По мере того, как аристократия вырождается, народ все меньше верит в нее. И наконец наступает момент, когда толпа, плебс, вскипает уверенностью, что способна сама позаботиться о себе. Опасная и безумная ересь…
Он усмехнулся, перехватив взгляд Конана.
— Ты спрашиваешь, кто я такой, чтобы рассуждать о власти аристократии. Да, в семье Гассиусов все были гончарами. Знаешь, почему меня приняли в Отряд Фениксов? Моя способность передвигать вещи на расстоянии оказалась незаменимой при уборке навоза… Вот с чего я начинал, Конан. И, признаюсь тебе, то, что делаю сейчас, я не могу назвать ни более приятным, ни более чистым…
Трибун окунул взгляд в небо, словно тем самым надеялся обрести хоть крохотную каплю его непорочности.
— Аристократ не тот, кто родился с лазурной кровью, а тот, кто способен увлечь за собой народ. Димитрис, король с родословной почище, чем у дорогого коня, — был в душе ничтожеством, и народ растоптал его, почувствовав вонь, такую же, как ежедневно исторгает сам. Отшельник Фогаррид — кажется, сын ткача…
— Плотника.
— Не суть важно. Он истинный аристократ. Люди шли за ним потому, что увидели в нем величие, которого никогда не будет в них самих…
— Почему же Фогаррид проиграл выборы?
— В этом самое печальное, Конан. Я застал колесо истории в самой нижней точке цикла. Мне досталась бесхребетная Валлардия. Народ разучился подчиняться избранным. Стоит им увидеть того, кто лучше их, как они вскипают от ненависти и спешат втоптать его в грязь.
— Но Фогаррида любили.
— Во время войны. Толпа обожает рушить. Наверное, это единственное, что она по-настоящему хорошо умеет делать. Они пошли за отшельником, — но были готовы идти только до тех пор, пока надо было разрушать. Затем, довольные собой, люди расползлись по норам, словно тараканы.
Пальцы Трибуна сжались, словно он представлял, как давит одно из этих существ.
— Когда их позвали строить! создавать что-то! просто работать! они обрушились на Фогаррида с еще большей ненавистью, чем на Димитриса совсем недавно. Когда избранный говорит сегодня с народом, — толпа затыкает уши грязью, чтобы не слышать его.
Снова налетел ветер.
— Я не потомок Оззрика, — негромко сказал Ортегиан. — Ни по крови, ни даже по духу. Толпа избрала меня, потому что я им близок. Грязный, уродливый гончар, который начал службу стране с того, что собирал навоз фениксов. Сложно поверить, что эти прекрасные птицы гадят так много и с таким крепким запахом…
Он усмехнулся, потом на его лицо снова вернулась скорбь.
— Народ должен пережить много страданий, Конан. Метаться от голода. Утонуть в крови. Только тогда он поймет, что не способен управлять страной. И вновь, смиренно и с благодарностью, склонит голову перед лучшими — такими, как Фогаррид…
