У порога - Юрий Витальевич Яньшин
— То есть, если я вас правильно понял, то вы желаете воспользоваться некоторой моей популярностью в своих целях?! — перевел беседу на совсем уж откровенный лад Афанасьев.
— Думай, что речёшь! — поднял голову и сверкнул очами митрополит. — Свои цели, это когда я бы попросил у тебя квартиру для своей племянницы на Тверской! А я забочусь об интересах церкви и народа, в целом.
— А, что, племяннице понадобилась квартира в центре Москвы? — панибратски подмигнул Верховный ссутулившемуся Евфимию.
— Перетопчется, — буркнул неистовый иерарх.
— Ладно-ладно, я пошутил, — решил сбавить обороты Валерий Васильевич. — Но, что я конкретно должен сделать?
— Своим авторитетом ты должен противустоять алчущим клирикам, сопротивляющимся переменам. Они, неразумные сами не понимают, что своим стяжательством приближают не только свой телесный и духовный конец, но и закат последнего оплота веры в христианские начала.
— Вот ведь какой вы скользкий субъект, отче! Я от вас уже битых полчаса добиваюсь конкретики, а вы все куда-то крутите и вертите, как фокусник в цирке. Скажите прямо, наконец: «Василич, ты должен сейчас сделать то-то и то-то». Тогда и мне и вам станет ясно, в каком направлении двигаться дальше.
Служитель культа опять вперился в пол глазами и как бы нехотя через великую силу выдавил из себя:
— Пойми, мне тяжко молвить об этом. Но ты ведь не младень, а муж убеленный сединами. Мне ли тебе объяснять про «аз» и «буки»? Те клирики, что стоят горой за нечестивого Нафанаила тоже ведь люди, подверженные мирским страстям и вожделениям. И им, как и прочим мирянам не чужды страхи потерять в одночасье все, чем они владеют — материальным достатком, приобретенным, скажем так, не совсем честным способом. Но, паче того, страхом потери свободы и далее распоряжаться всем этим добром безнаказанно, не понимая, что это всего лишь краткий миг бытия пред вечной жизнью и вечной расплатой за свои мирские слабости.
— То есть, вы мне предлагаете перейти к угрозам начать репрессии против служителей церкви? — не поверил своим ушам диктатор.
— Порой неразумную скотину, пастырь направляет на путь истинный хворостиной, — тяжко вздохнул митрополит.
— Ага. Это типа того, что умелое использование кнута, существенно экономит пряники. Я так понимаю?! — слегка опешил от подобной откровенности диктатор.
— А разве я предлагаю тебе совершить, что-то противозаконное?! — в свою очередь удивился Евфимий. — Эти клирики уже замечены в симонии17, стяжательстве и мздоимстве, а также в подкупе должных лиц государства. Просто Церковь, не желая выносить лишний сор из избы старалась не выпячивать эти факты.
— Вот и расстаралась на свою голову! Теперь вот по уши сидит в дерьме, тока ноздри наружу! — со злостью выпалил Верховный. — И мне вы хорошую свинью подложили, желая выставить вселенским пугалом. Я, значит, аки пес цепной должен буду броситься на отступников, а вы, вроде, как и не причем, да?!
— Да! Да! — яростно хлопнул себя по коленкам бывший старлей. — Если тебе так хочется считать, то, да, пускаю тебя в качестве ледокола! И что с того?! Только тебе-то это ничем не грозит! Они, даже в случае победы, не осмелятся провозгласить тебе анафему18, потому что знают — народ за ними не пойдет. А вот как быть тем клирикам, что уверовали в справедливость, в перемены и пошли за нами? Им-то что делать? Снимать с себя сан? Постригаться в монахи или паче того — уходить в подполье? Ты о них подумал, любитель лайковых перчаток?!
Сказать, что Афанасьев был поражен последними откровениями митрополита, будто выплюнутыми им в лицо, значит, ничего не сказать. Он был просто ошарашен, как словами, так и тоном, которым они были произнесены. Афанасьев еще раз внимательно оглядел своего визави, словно не узнавая того и теперь пытался отыскать в нем что-то знакомое, но не находил. Крупный телом митрополит, сейчас больше всего походил на взъерошенного воробья — отчаянного от своей наглости, что позволил себе спорить с ястребом, и в то же время нахохлившегося, от свалившихся на него невзгод, немощного старца. Он смотрел на него и никак не мог свыкнуться с этим его новым образом. Может быть, именно в этот момент Валерий Васильевич и принял окончательное для себя решение об оказании мятежному старцу всесторонней и всеобъемлющей помощи. Этот удивленный взгляд диктатора не остался незамеченным со стороны Евфимия:
— Что, воззрился?! Не узнаешь?!
— С трудом, — честно признался Верховный.
— Да, сыне, увы, нам. И я тоже грешен и одержим страстями и неистовством, противным сути смиренности в христианстве.
— Ладно, отче, уговорил. Так и быть, продемонстрирую им кнут без пряников. Но давай этот фортель прибережем на крайний случай. Давай, лучше остановимся на личности самого Нафанаила. Что у вас есть из конкретного материала на него? Ведь я так понимаю, что главный объект воздействия — миряне, делегированные на Собор, потому, как церковников ничем не удивишь. Чем таким можно зацепить простых верующих, чтобы они отринули нечестивого патриарха?
Глава 64
I.
Там же.
Евфимий уже порядком успокоился после душевного взрыва и вновь принял осанистый и благообразный вид. Он с достоинством огладил свою длиннющую бороду и начал с крестьянской обстоятельностью докладывать о проделанной работе Синодальной Комиссии:
— Об этом даже не сумуй19, — величаво ответствовал иерарх. — На него компромата — выше крыши. Причем, все это задокументировано, как и положено. За три месяца служба внутренних расследований…
— Каких, каких? — переспросил Афанасьев, думая, что ослышался.
— Внутренних, — терпеливо, и даже с какой-то хитринкой в глазах, повторил митрополит. — Да-да, есть у нас и такая. На манер католической Священной Конгрегации — сиречь инквизиции, если по-новому.
— Ага, понял. Теперь с этого места поподробнее, пожалуйста.
— Выявлены многочисленные факты симонии…
— Это что? — перебил диктатор, посчитав это за один из видов полового извращения.
— Это торговля церковными должностями, — пояснил иерарх, заметив сразу разочарование в глазах собеседника. — Контрабанда алкогольных и табачных изделий в гомерических размерах и под вывеской средств дезинфекции и церковных благовоний.
— От жулик! — хлопнул себя по коленке Афанасьев, восхищенный иезуитской изворотливостью отстраненного
