Брюсова жила - Василий Павлович Щепетнёв
– Почему ты так думаешь? – совсем уже тихо сказал Корнейка.
– Потому. Не шутки ведь – люди гибнут. В добрые времена сюда батальон бы направили. Или полк. Спасать район. А здесь – ты. Штирлиц в тылу врага. Выходит, иных сил нет.
– Есть, – как-то тускло сказал Корнейка. – Просто они задействованы в других местах. И, говоря военным языком, ведут бои с превосходящими силами противника.
– Все так плохо?
– Плохо. Но не безнадежно.
– Именно потому нам в стороне и не след отсиживаться. Будем отсиживаться – пропадем наверное. И зря пропадем. А пойдем в пламя – прорвемся. Или, во всяком случае, нанесем хоть какой-то урон, – Санька смолк. Говорил мало, а выложился полностью.
– Ты, Санька, у нас, оказывается, стратег, – подал голос Пирог. – Я тоже что-то подобное чувствовал, только слов не нашел. А ты нашел.
Это потому, что я видел колодец, подумал Санька, но вслух не сказал.
– Конечно, болтаться под ногами, путать и мешать мы не хотим. Ты, Корнейка, честно скажи – польза от нас будет? Честно, понимаешь?
– Чего не понять. Будет польза. В парке, у Могилы Колдуна водятся элементалия. Они очень чувствительны к чужакам, а к местным гораздо терпимее – до определенных пределов, конечно. Я – чужак, а вы – местные. С вами я пройду тише и дальше.
– А жучары?
– Потому-то им и нужны здешние жители – печеную картошку из костра таскать.
– Тогда – идем! – предложил Пирог.
– Идем, – согласился Корнейка.
Санька оделся за минуту. Пятьдесят шесть секунд. Что одеваться-то, умеючи.
– Возьми плащ-накидку, – протянул ему сверточек Корнейка.
– Магическая? Невидимка? – позавидовал Пирог.
– Скаутская, магазинная. Тебе она ни к чему, ты у нас и так человек-невидимка.
Они вышли на улицу – вместе с Джоем. Что ж, острые зубы и чуткий нос лишними не бывают.
По дороге в парк Корнейка дал им пожевать дикого чеснока и ещё каких-то луковичек. Ночное зрение укрепляют. И верно – спустя пять минут все вокруг преобразилось. И без того невыразительная ночная деревня стала окончательно серой, цвета исчезли. Но стало светлее – почти как в пасмурный день.
Он переглянулся с Пирогом.
– Знаешь, Санька, – сказал Пирог, – у тебя глаза светятся.
– И у тебя тоже.
– Не сами светятся, а отражают свет, – объяснил Корнейка. – К утру пройдет, не волнуйтесь.
Никто и не волновался. За себя Санька знал крепко, а за Пирога – ещё крепче. Чему волноваться-то? Напротив, нужно будет попросить, чтобы Корнейка рассказал, что за луковички, уж больно полезная штука – ночное зрение. Если в масштабах всей страны – экономия громадная. Не нужно тратиться ни на электричество для фонарей, ни на сами фонари. Не расходуется нефть, газ, руда, не портится природа… Вместо электростанций – большие совхозы по выращиванию луковичек и иной полезной зелени, ее, наверное, Корнейка знает много всякой-разной. Совхозы, колхозы, да хоть кто хочет пусть выращивает.
Вместе со зрением обострился и слух. И обычно-то ночью острый, после Стрелецкого поля он стал острым необычно, а сейчас Санька слышал писк мыши за тридцать шагов, и не просто слышал, а хоть навскидку стреляй – попадет, не будь мышка в подземной норке. Тут он вспомнил, как гайки пробивали фанеру и решил, что норка мышке не защита. Защита в том, что стрельцы с мышами не воюют.
Новый слух и ночное зрение уверяли – все люди в Норушке спят. Никто не крадется за ними, никто из-за занавески не подглядывает, сны смотрят.
Парк приближался быстро, словно и не шли они, а ехали на велосипедах. Или, лучше, мотоциклах. Не только потому, что двигались они споро, а ещё и оттого, что хотелось времени на раздумье. А его не было. Не времени – раздумья. О чем думать-то? Вдруг и жучары столь же остроглазы и слышат в ночи не хуже совы?
И пусть. Не на таковских напали.
Они вошли в парк. Сейчас Санька чувствовал то, о чем прежде догадывался: парк был полон жизни. Те же мыши, а ещё мыши летучие, дикий кот, куница – где-то далеко, на краю слуха. А под ногами светились странным бледным светом грибы – опята, усыпавшие пень, незнакомые крохотные грибочки на прошлогодних листьях, даже один подосиновик мигал, подобно маячку на милицейской машине.
Но он не грибы искал, другое. Но что? Не объяснил Корнейка.
Они шли по старой аллее к барскому дому. Или, точнее, к Могиле Колдуна, что была от того дома шагах в ста.
И это ощущалось – живности становилось меньше, а светящихся грибочков – тех, что на прошлогодних листьях, мелких, без названия, – больше. Пишут, в тропиках вода морская светится от планктона. У нас свой планктон, жаль, никто не видел его. Или, поправил он себя, не писал об этом. А ещё точнее – он, Санька из деревни Лисья Норушка, об этом ничего не читал. Много ль он вообще читал…
Корнейка пошел медленнее, подстроились под его ход и остальные. Тяжело давался путь Корнейке. Почему?
Вдруг Санька и сам почувствовал – накатила на него волна тоски, страха, отчаяния, накатила, оторвала от земли, а спустя несколько мгновений отпустила. От земли оторвала не буквально, просто Санька почувствовал себя одиноким, беспомощным, потерянным. Ничего, Корнейка идет вперед, и они идут.
Черные фонтаны, что давеча он видел на полянке, так и остались черными, вновь заслоняя собой деревья и кусты в минуту активности и ниспадая до нижайших трав в остальное время.
Но вот Могила Колдуна… Могила светилась, и светилась нехорошо: рубиновый свет (странно, все окружающее он видел черно-белым) от слабого нарастал к умеренно-яркому и дальше, дальше… вдруг малиновая волна отделилась от Могилы, яркость самой Могилы угасла до тления, а волна, как круг по воде, медленно – три метра в секунду – полетела над поляной. Больше всего она походила на кольцо толщиной в метр, не больше, но в поперечнике оно росло стремительно. Вот до волны пятнадцать метров, вот – четырнадцать… Время растянулось. Санька огляделся. Пирог смотрел на малиновую волну с интересом, не лишенным, впрочем, оттенка брезгливости, у Джоя шерсть стала дыбом, зубы оскалил, лапами уперся в землю, а Корнейка побледнел и закусил губу.
На этот раз чувство отчаяния, одиночества, оторванности было много сильнее прежнего. Наступило оно в тот момент, когда волна настигла
