Пустая - Яна Летт
– Что такое праздник Огней? – спросила я, чтобы отвлечься.
– Ночь Огней, – поправила Прют, подкрашивая губы ярко-алой краской. – Старая городская традиция. Храмы сделали ее повсеместной, насколько я знаю. – О храмах Прют говорила без малейшего почтения. – В общем, в одном из дополнений к Крылатой книге есть история. Один юноша, как это водится, был великим грешником. Красил лицо, наряжался, гулял напропалую вместо того, чтобы заниматься науками, трудами или семейными делами, а потом, само собой, раскаялся. Понял, что тратил жизнь понапрасну и совсем не думал о благе людском и Отпустившем.
Прют принялась свирепо драть волосы щеткой.
– И вот он решил как-то компенсировать свое недостойное поведение, но особыми умениями не обладал. Он же не учился, не работал, только веселился – ему нечем было послужить Отпустившему. Ну и он поселился отшельником на горе в парке Сердца и каждую ночь раскрашивал лицо, наряжался и запускал в небо разноцветные огни.
– Погоди-ка. – Я почувствовала, что теряю нить повествования. – Он раскаялся в том, что развлекался, и, чтобы искупить вину, продолжил развлекаться?
– Получается, что так. – Прют заколола прядь волос, открывая лоб. – Во всех этих историях Гневный не разберется. Вроде как теперь он делал это во имя Отпустившего, а не для собственного удовольствия. Дарил красоту небу и людям – всем, кто пожелает смотреть. Ведь гору в парке Сердца видно из любой точки города. Кончилось все тем, что Отпустивший забрал его на небо и сделал звездой.
– И какова мораль этой истории?
Прют с громким щелчком захлопнула коробочку с красками.
– Первое: славить Отпустившего можно всяким делом, главное – делать его искренне и от души. Второе: красота и радость угодны богу, иначе он бы не так сильно старался, создавая этот мир. Ну и третье: любой бесполезный балбес может исправиться и начать приносить пользу. Ночь Огней призвана напомнить об этих несомненно важных уроках.
На улице было прохладно, но взбудораженные студенты с раскрашенными лицами явно этого не замечали.
Ночь расцветили сотни огней. Толпы хохочущих людей с фонариками в руках плыли сквозь черную ночную воду. Белые лица девушек были как цветы кувшинок на воде.
– Тут скука, – сказала Прют небрежно, хотя студенческий городок был полон криков, смеха, шума и музыки. – Идем в Портовый Котел.
Наверное, она немного рисовалась передо мной. А может, и вправду хотела окунуться в самую гущу веселья именно потому, что обычно не участвовала в сборищах.
На меня никто не обращал внимания. В воздухе так пахло вином и пивом, что, кажется, опьянеть можно было от одного вдоха. Толпа становилась тем плотнее, чем ближе мы подходили к Портовому Котлу, – словно сюда и вправду стремился и стягивался, как огромная гусеница с множеством лап, весь город.
Прют была права. На что в университетском городке веселились шумно, но здесь неистовством было все: каждый взгляд, каждый жест.
Очень быстро у нас в руках оказались стаканы и бумажные кульки с чем-то зажаренным до такой степени, что невозможно было понять, что это вообще такое. Воздух был густым от запаха специй и моря, и, как будто участвуя в ночи Огней, волны шумели особенно грозно и разбивались о камень набережной с такой свирепостью, что все, кто отваживался подойти близко, промокали с головы до пят.
Некоторое время нас носило подводными течениями толпы от одной группки к другой, и мы с Прют чудом не теряли друг друга.
Мафальда была бы недовольна. Эта мысль пришла мне на ум внезапно, я расхохоталась, и Прют засмеялась в ответ, а вслед за ней – еще десяток человек из разных мест толпы, словно вокруг были друзья и у всех действительно имелся общий повод для смеха.
В какой-то момент, чтобы нас не унесло в разные стороны, Прют ухватила меня за руку, и это было так естественно и просто – не замереть, не испугаться, даже слегка согнуть пальцы – и вот мы уже держимся за руки, как настоящие подруги.
– Давай туда! – сказала она, показывая в какой-то из переулков, который для меня ничем не отличался от других. Кто-то впереди играл на скрипке – ломано, плохо, потому что музыканта то и дело толкали из стороны в сторону. Над нами, колыхаясь на ветру, пели, звеня, тонкие морские раковины, нанизанные на кольца. Под раковинами пестрели вывески – «Морской Лев», «Три звезды», «Чаша правителя». Везде было битком – люди придвигали к столикам бочки, облепляли барные стойки, стояли у стен с бокалами в руках.
Дверь, в которую мы вошли, ничем не выделялась, но, видимо, оказаться здесь мне было суждено. На бронзовой вывеске сбоку я разглядела только слово «конь» и рисунок, напоминавший темно-красную кляксу ржавчины.
Внутри было темно и тесно. Помещение под низким потолком освещалось десятками свечей, лепившихся к многоногим подсвечникам. Я как раз успела сесть рядом с Прют и принять из рук полной девушки в грязноватом чепце глиняную кружку, от которой поднимался ароматный хмельной пар, когда двери снова открылись и зашел Сорока.
«Приходи до ночи Огней», – сказал он, расставаясь со мной на въезде в город. Я припозднилась – и все-таки оказалась здесь, хотя и не специально.
Сорока был одет неприметно, зато его рыжие волосы нимбом парили над головой. Он улыбался широко и смело, как человек, пришедший к себе домой.
Он шел во главе целой компании: у него за плечом маячил Воробей и еще несколько парней, старшему из которых с виду было лет двадцать пять, а младшему – не больше пятнадцати.
Трусливая часть меня надеялась, что Сорока не узнает меня с перекрашенными волосами и в платье.
– Ничего себе! Все же решила заглянуть ко мне на огонек? – Его зоркий зеленый взор ощупал меня с ног до головы всего за несколько мгновений, и мне стало неловко. Сорока широко улыбнулся мне, а потом уставился на Прют – взгляд его разом наполнился неподдельным восхищением.
– Сорока к вашим услугам, госпожа моя. – Он отвесил ей шутовской поклон. – Что желаете выпить? Я угощаю.
– У нас уже есть, – ответила она невозмутимо, но я заметила, что щеки ее заалели.
– Как скажешь, красавица. И все же… – Сорока кивнул куда-то за плечо. – Парни, принесите-ка нам с барышнями вина и закусок – про запас, – а потом подождите меня где-нибудь, ладно?
Друзья Сороки рванули к барной стойке как вышколенные слуги. Это выглядело странно.
Сорока повернулся к нам. В свете газовых рожков его глаза таинственно мерцали, а лицо казалось темным от веснушек.
– Познакомишь меня со своей подругой, Алисса?
– Алисса? – Прют нахмурилась. Наверное, я бы покраснела, если бы могла.
– Сорока – Прют, Прют – Сорока, – торопливо пробормотала я. – Мы с Сорокой познакомились по дороге на Уондерсмин… И какое-то время путешествовали вместе. Прют – дочка Мафальды, я рассказывала… Я сейчас у нее живу. В университетском городке.
– О, это я знаю. – Сорока принял из рук у Воробья глиняный кувшин, а потом – блюдо с сыром, орехами и медом. Друзья Сороки сели за стол на почтительном расстоянии от нас.
– Не то чтобы я следил за тобой – это скорее везение.
– Тебе Воробей рассказал?
– Ну да, конечно. Надо сказать, он меня здорово удивил. Но об этом позже. – Сорока повернулся к Прют. – Что вы изучаете в университете?
За следующие полчаса Сорока вытянул из нее все. Прют и без того была сегодня болезненно весела, но он сумел развеселить ее еще больше – а ведь они только познакомились. И вот Прют – Прют! – смеялась над его шутками, а потом рассказывала ему историю своего поражения в борьбе за грант Слепого Судьи. Сорока сочувственно ахал, задавал правильные вопросы в нужных местах, подливал вина. За мной он так не ухаживал – я хмуро жевала кусочек сыра, не чувствуя вкуса.
Не знаю, специально или нет, но Сорока вынес меня за пределы их разговора – он вел себя так, как будто меня за столом не было. Конечно, любой нормальный человек предпочел бы разговор с Прют разговору со мной, и все-таки мне было обидно.
– Скоро летучие огни! – крикнул кто-то от дверей, и многие, в том числе Прют, повскакивали с мест и устремились к выходу.
– Пошли! – крикнула она через плечо, обращаясь то ли ко мне, то ли к Сороке. – Будет красиво!
Я
