Пустая - Яна Летт
– Ты подверглась надмагическому воздействию, так? – Прют говорила вроде бы со мной, но я прекрасно понимала, что на самом деле в эти моменты она меня не видит. – Изменения на психическом уровне, способности к детекции… Обесцвечивание кожных покровов, радужки глаз, волос. Зрение, слух, обоняние, вкусовые рецепторы работают иначе… Надмагия… Я не понимаю, где надмагия.
– Я не надмаг.
– Термины, термины! Способностей нет – новые навыки приобрести ты не можешь. Ты скорее… используешь остатки того, что когда-то пропустили через тебя. Как… ну, не знаю… светящийся гриб, который выделяет споры по ночам.
– Милое сравнение.
– Да, пожалуй. Так вот, я думаю, твои способности детекции – которые, как нам известно, в той или иной мере проявляются у всех пустых…
– …которые выживают…
– Да, которые выживают. Ты будешь дальше меня перебивать или мне можно продолжать думать? Спасибо. Так вот, я продолжаю думать, что детекция должна быть обусловлена изменениями в твоей физиологии. Если получится выяснить, что именно отвечает за нее, возможно, мы сможем понять, как от этого избавиться. А это точно заинтересует Судью.
– Думаешь, этот Слепой Судья интересуется пустыми, потому что хочет им помочь?
Прют подумала.
– Сомневаюсь, – медленно сказала она. – Хотя и это возможно – если Судья найдет способ сделать это политическим инструментом, повысить свою популярность. Но я бы ставила на то, что он хочет извлечь из таких, как ты, пользу. Полагаю, дело как раз в детекции. Блюстители всюду ищут надмагов. Хотят очистить от них Бирентию – а такие, как ты, могли бы в этом помочь.
Звучало правдоподобно – я вспомнила об особняке Судьи, благоговейном страхе в глазах Воробья.
Прют увлеченно изучала кровь в пробирке, явно уже не думая ни о Судье и его мотивах, ни обо мне, ни о Криссе.
Прют была рождена стать настоящим ученым – вот чего ей по-настоящему хотелось. Все остальное не имело для нее значения.
Наблюдая за тем, как двигается ее тонкая кисть, выводя непонятные закорючки в неярком свете от горелки, я чувствовала себя кошкой, которую подкармливают, иногда даже пускают в дом, но так и не называют своей.
* * * *
Шла моя третья неделя в столице, и я начала терять решимость. В глубине души я была уверена, что Уондерсмин, полный людей и возможностей, поможет мне продвинуться вперед в моих поисках, – однако я все еще топталась на месте. Мои руки были исколоты, ноги истерты до кровавых мозолей от долгих прогулок по городу, деньги, подаренные Сорокой, таяли… А я по-прежнему не находила ответов.
Накануне праздника Огней Прют пришла домой раскрасневшаяся, взлохмаченная, с побелевшими от злости глазами. Некоторое время она мерила крохотную комнатку шагами – а потом наконец взорвалась негодованием.
– Лабеллия Севвинтон, гнев ее побери! Дрянь!
Лабеллия была частым героем в рассказах Прют об университетских интригах. Я мигом без особого сожаления отложила один из учебников Прют, посвященный папоротникам, и приготовилась слушать.
– К Гневному! К Гневному! Чтоб ее!
Обычно равнодушная и холодная, Прют металась по комнате, как зверь по вольеру, – я и не думала, что она может до такой степени выйти из равновесия. Тогда я впервые решилась осторожно коснуться ее плеча. Она свирепо отбросила мою руку, извлекла из кармана кисет с табаком и тонкую бумажку, парой отточенных движений – и это странным образом напомнило мне ее мать, моющую стаканы, – свернула самокрутку и поднесла ее к пламени горелки.
Никогда прежде я не видела Прют курящей, а сейчас она сидела в груде пледов, нахохлившись, как сова, под гривой темных кудрей, выдыхая торопливые паровозные клубы дыма с гримасами, одна яростнее другой.
– К Гневному, – повторила она, на этот раз чуть спокойнее. – Наплюем на это, Лекки. – В первый раз она назвала меня по имени, которое придумала Мафальда.
– Что случилось?
– Эта дрянь Севвинтон все-таки задействовала свои связи с заместителем ректора, – хмуро сказала Прют, не выпуская самокрутку изо рта. – Он ее дядя. Это был вопрос времени. Ее работа о се-лек-ти-ке, – Прют с издевкой тянула каждый слог, – просто пшик. Кому интересно, кто кому приходится отцом? То, что я предлагаю, в сто раз интереснее! Но раз уж за это взялся заместитель ректора… Он бывает на приемах у Судьи – наверняка и Лабеллию туда протащит… Дело плохо.
– Почему? Ты же скоро найдешь соединение, так? – Прют планировала назвать его «знаком пустоты», и это название казалось мне очень красивым. – Если твоя работа лучше…
– Ох, да брось! Кому какое дело, чья работа лучше, когда в игру вступают вопросы родства. – Прют отбросила волосы с лица и расплющила остаток самокрутки о блюдечко с хлебными крошками и засохшими яблочными огрызками. – К Гневному. Не хочу я это обсуждать. Сегодня ночь Огней. Я планировала сличать новые образцы, но теперь… – Не закончив фразу, Прют вскочила и принялась рыться в шкафу. На пол полетели чулки, платья, несвежие рубашки.
– Ты идешь?
– Куда? – тупо спросила я.
Прют закатила глаза:
– Гулять всю ночь напролет, вот куда. Хватит с меня всего этого. Мне надо отвлечься, а сегодня ночь Огней. Так что, идешь?
– Я иду! Иду, конечно! – Мне все еще не верилось, что она зовет меня с собой. Но в подтверждение своих слов она швырнула в меня комом вещей из шкафа.
– Вот это тебе подойдет.
– Но я…
– Я взяла у соседок краски. В ночь Огней все размалевывают лица так, что родная мать не узнает. К тебе никто присматриваться не станет. Давай, примерь.
Я влезла в платье, протянутое Прют, так стремительно, что раздался треск ткани, но она и бровью не повела.
Я впервые надела платье – ну, может, впервые на собственной памяти, а это одно и то же. Платье было черным, и на его фоне кожа казалась еще белее. Вырез на груди был обшит мелкими черными перышками, как и подол. Некоторые перышки были порядком потрепаны.
– Одерни юбку. Подверни воротник. Теперь садись.
Прют принялась за дело, щекоча мои щеки, руки и шею кисточками и пуховками. Затем она попросила меня широко открыть глаза и смотреть то вверх, то вбок, и я слушалась, отчаянно боясь получить кисточкой в глаз. Под конец она накрасила мне губы и провела несколько линий на щеках и скулах.
– Отлично. – Она сделала шаг назад и прищурилась, оценивая результат своих стараний. – Теперь намажь волосы вот из этой банки погуще. Я пока оденусь.
Я тщательно втерла в волосы жирную мазь зеленого цвета, пахнувшую пижмой и лимоном. Сразу после нанесения мазь высыхала, но пряди не тяжелели – пушились как ни в чем не бывало.
– Что это?
– Изобретение одной моей знакомой. Скоро она его исправит, запатентует, и эта краска наверняка будет стоить кучу денег.
– Исправит? А что с ней не так?
– Иногда вызывает жесточайшую аллергическую реакцию – даже ожоги бывают, но, будь это так у тебя, мы бы сразу поняли.
Я не стала говорить, что я думаю о подходе Прют к проведению экспериментов.
Посмотрев в зеркало, я не узнала себя. Под руками Прют кожа на моих руках, шее, лице приобрела темный цвет оливкового загара – и по щекам вились зеленые змейки узоров, изображающие что-то вроде лоз ползучего растения. Но самое удивительное преображение случилось с волосами – высохнув, мазь придала им огненно-рыжий цвет, и теперь мои волосы были ярче Сорокиных.
– Я выгляжу почти как обычный человек, – прошептала я благоговейно, но Прют пожала плечами:
– Не знаю. По мне, было лучше. Может, я уже привыкла. Глаза тебя выдают.
Это было правдой. Красноватые радужки, кажется, стали еще заметнее на фоне загара и рыжины.
– Очков больше нет…
– Очки бы всё равно всё испортили, – заявила Прют, расправляя юбки собственного ярко-алого платья. – Так что просто не будем гулять под фонарями, если… ты боишься внимания.
Наблюдая за тем, как на ее щеках под взмахами кисти распускаются диковинные цветы, я думала, стоит ли наконец рассказать ей о происшествии в Летучей Гавани. В конце концов решила, что не стоит. Если Прют
