Время ветра, время волка - Каролина Роннефельдт
Ведьма-сова в ночи.
В перьях серых брюшко,
Зовет она в мертвый мир
Бледных, бескровных на пир.
Завтрашний день далеко.
– Мама стала очень бледной и плохо спит, – сказал Карлман так мрачно, что у Хульды сжалось сердце. Теперь маленькая сова, чей зов не давал ей покоя и гнал в дом к соседу, показалась страшным предзнаменованием. У них были все основания опасаться предсказанного в старой легенде. Должно быть, дела у Бедды обстояли еще хуже, чем предполагала Хульда.
– Все плохо? – вырвалось у нее. Она поняла, что ее голос дрожит.
– Так плохо, что мы вывешиваем маску на окно, – ответил Карлман. – С зажженной свечой, чтобы свет лился из прорезей в глазах – так делают во время зимнего солнцестояния, чтобы отогнать злых духов.
Маска Пфиффера смутно напоминала морду кабана или, быть может, демона темного леса. Услышав, что с ней сделали Одилий и Карлман, Хульда пришла в неподдельный ужас.
– Значит, старик Пфиффер тоже считает, что Серая Ведьма сегодня на свободе?
Теперь нельзя было не проникнуться опасениями Карлмана.
– После совета в «Старой липе» Одилий настороже, как никогда прежде, – сказал он, не отвечая на ее вопрос.
Хульда окинула комнату тревожным взглядом, словно за одним из углов могло что-то таиться.
– Пойдем наверх, – сказала она. Ей хотелось увидеть Бедду, а заодно и немного успокоить Карлмана, держа его поближе к себе.
Карлман повел ее по крутым ступеням на второй этаж, где уже давно поселился с матерью, – к двум комнатам, расположенным друг напротив друга, окна которых выходили во двор. Одна из дверей была наполовину приоткрыта, и сквозь щель в небольшой коридор проникал тусклый свет. Еще до того, как они с молодым квенделем переступили последнюю ступеньку, в нос Хульде ударил резкий запах незнакомых трав. Вероятно, Одилий получил редкие лекарства и благовония из волшебного сада хранителя моста. Однако Хульда почувствовала в странных парах, витавших в воздухе, кое-что еще. Ощутила нечто горькое и затхлое, незнакомое и в то же время родное, отчего отшатнулась, как живые отшатываются от мертвых. И тут она поняла, что смерть Бедды уже совсем близко и тень ее понемногу опускается на уютный домик Одилия.
Словно в ответ на эти мысли снова закричала сова, глухо, как будто устроилась на соседнем дереве.
– Священные грибные кольца, сохраните нас! – тихо воскликнула Хульда.
В дверном проеме появился старик Пфиффер и вопросительно посмотрел на обоих. Вид у него был усталый и измученный, таким соседка еще никогда его не видела.
– Я пришла, потому что услышала ее, – заикаясь, пролепетала Хульда, и ее взгляд упал на койку за спиной Одилия. Там лежала Бедда, безмолвная и смертельно бледная. Ее изможденное лицо словно само превратилось в маску.
– Совушка, – сказал старик Пфиффер и кивнул. Он не стал отрицать, что между приходом Хульды, совой и состоянием Бедды есть связь. Потом, приложив указательный палец к губам, разрешил войти.
С порога Хульда завороженно уставилась на маску рядом с ужасающим лицом Бедды – образ двух лик навечно запечатлелся в ее памяти. Большая, словно луна, страшная кабанья голова висела, почти полностью закрывая окно, над больной, чьи черты стали восковыми, и смотрела в ночь светящимися глазами: на подоконнике перед ней горела свеча. Хульда видела маску только с обратной стороны, но все равно казалось, что та глядит на нее, как собственное перевернутое, искаженное отражение. А разве не были таковыми все их лица, той ночью отмеченные печатью тревоги, тщетных трудов, страха, отчаяния и неминуемой смерти?
Внезапно больная открыла глаза. Они глубоко запали и мерцали лихорадочным блеском. Карлман сразу же оказался рядом с матерью, Хульда тоже осторожно подошла, а старик Пфиффер остался у изножья кровати. Бедда медленно повернула голову и посмотрела на сына так бесстрастно, что Хульда засомневалась, узнает ли та его. Немигающий взгляд Бедды обежал комнату. Кого бы она ни искала, здесь, похоже, его не было.
– У-у-ух! У-у-у-у-ху!
Снова раздался крик совы, теперь уже совсем близко, как будто птица летала вокруг дома. Хульда закрыла рот рукой, чтобы не расплакаться. У Карлмана, стоявшего на коленях у кровати матери, текли по щекам слезы.
– У-у-ух! У-у-у-у-ху!
– Я иду, – прошептала Бедда.
Незадолго до полуночи Гортензия проснулась от неприятного сна. В последнее время после злосчастного путешествия в Сумрачный лес такое бывало часто: покой пропал. Ей до сих пор виделись жуткие тропы, по которым она прошла вместе с остальными в Волчью ночь, и некоторые ужасы Гортензия переживала так ярко, словно воспоминания о них решили остаться навсегда.
«Добряк Бульрих наверняка бы обрадовался настолько хорошей памяти, – угрюмо подумала она и села в постели. – Я бы с удовольствием поменялась с ним местами, хотя бы на несколько часов».
И тут она поняла, что на этот раз даже не помнит, что ей снилось, – остался лишь смутный отголосок того, что кто-то позвал ее по имени. Кто бы это ни был, судя по тону, он попал в беду. Кто-то кричал от страха, но, к счастью, далеко.
«Что ж, пусть этот крикун из ночного кошмара там и остается», – подумала Гортензия и решила встать, поскольку была уже достаточно бодра и посчитала, что наступил рассвет. Быть может, глоток травяного чая или даже пунша, который она сварила для Бульриха с вечера, помог бы ей снова заснуть.
Она села, свесив ноги с кровати, как вдруг что-то твердое ударилось об окно спальни. От испуга Гортензия склонилась так резко, что стукнулась подбородком о согнутые колени. Еще один снаряд не попал в цель, следующий же на удивление метко пролетел через открытую форточку и с глухим стуком упал рядом с тапочками на коврик у кровати. Кто-то стоял в саду и бросал камешки, чтобы разбудить ее. Вряд ли так поступил бы злой дух из склепа или призрачный волк с небес. Однако тот факт, что ночной нарушитель спокойствия не постучал в парадную дверь, как это принято у добропорядочных квенделей, говорил не в его пользу. Гортензия подбежала к окну и с возмущением потерла разболевшийся подбородок.
– Гортензия, Гортензия!
Снова раздался сдавленный крик ужаса, который она слышала во сне:
– Гортензия, елки-поганки, проснись, наконец!
Она открыла окно справа от двери, которое выходило на садовую тропинку, и, перегнувшись через подоконник, выглянула наружу. На лужайке у лестницы стояла дрожащая фигура, различимая в темноте лишь благодаря фонарю, который Гортензия взяла за правило вешать по вечерам на сухие ветви в розовой беседке. Сейчас его свет довольно мрачно поблескивал в холодном сыром воздухе.
– Во имя ночных сморчков, Бульрих,
