Когда не горят костры - Джезебел Морган
– Как я его найду?
– О, это несложно. Любой тебе укажет путь.
– Надеюсь, у вас не принято чужаков приносить в жертвы?
Она обернулась, улыбнулась криво, пытаясь поддержать шутку.
– Принято, но заранее избранных. Да и солнцестояние давно прошло. А остальным они рады. Только так семья и не умирает.
Она снова завела внедорожник и выехала на трассу, быстро набрала скорость. Впереди догорал день, окрашивая косматые облака в бурый и фиолетовый. От затянувшегося молчания крепла тревога.
К перекрёстку они подъехали уже в густой темноте, плотной и душной. Мощные фары отвоёвывали у ночи несколько метров трассы впереди, и Гарму всё казалось, что рано или поздно путь им преградит огромный и длиннорукий силуэт с рогами на голове. Здесь Омела и не думала сбавлять скорость, уверенно свернула с трассы на грунтовую дорогу, из-под колёс внедорожника с шорохом разлетался мелкий щебень. Вскоре впереди замелькали огни, медовые и золотые, как обещание приюта для усталого путника. Омела затормозила только за десяток метров от первых домов. На лбу у неё выступила испарина, а руки дрожали. Её было страшно оставлять здесь одну.
Гарм обернулся к ней, но не успел и рта раскрыть, а Омела уже тряхнула головой, не отрывая пристального взгляда от приземистых домов с золотыми огнями в окнах, выдохнула сквозь зубы:
– Со мной всё в порядке. Иди.
Гарм взялся за ручку двери, но помедлил, размышляя, стоит ли говорить вслух то, что вертится на языке.
Всё-таки спросил:
– Ты же не любишь их. Особенно теперь, когда Ясень погиб. Почему же хочешь оправдаться перед ними и вернуться к ним?
Он не думал, что она ответит. Подождал с полминуты и шагнул в ночную духоту. Но, прежде чем он захлопнул дверцу, услышал:
– Потому что я не могу потерять ещё и их. Потому что больше никого у меня нет.
Пару минут он стоял в темноте, собираясь с мыслями. Как же тихо, как пустынно было здесь и как оглушительно громко звенели мысли в голове, как бубенцы на шутовском колпаке. Непрошеная жалость к девчонке поднималась всё сильнее, расправлялась, словно улитка папоротника под лунным светом. «У неё ещё есть будущее, – шепнул в памяти голос его жены. – Не потому ли Хель к ней милосердней?» Но тут же змеей взвилась злость, вскормленная отравленным молоком боли: с каких это пор суровая госпожа, свирепая госпожа кого-то жалеет?! Она – смерть, и перед её лицом все равны, и не ведает она жалости и не судит по людским меркам!
Гарм тряхнул головой и пошёл к селению. Хватит, стереть бы такие мысли!
Чернильная ночь пахла терпко и пряно – свежескошенными травами и кислыми яблоками. Гарм шёл медленно и дышал медленно, ощущая, как в груди радуется что-то древнее и хтоническое – оно вернулось домой, вырвалось из бетонной клетки, из пустоши куда более мёртвой, чем те, что расстилались между мегаполисами. Здесь было хорошо. Спокойно. Уютно. Пустое небо, не исчерканное проводами, живой огонь вместо холодных белых ламп. Гарм понимал, что попади он сюда днём, то увидел бы лишь жалкие кособокие домики и жухлые цветы перед ними. Но ночью, среди тьмы и золотых огней, это место было прекрасным. Остаться бы тут. Остаться…
Надо только склониться перед старейшиной, и он позволит. Опуститься на колени, подставить горло и остаться здесь навсегда…
Гарм сбился с шага, зло мотнул головой, словно пёс, отряхивающийся от воды. Наваждение поблекло, но не отступило. Теперь он чувствовал слабый химозный привкус в запахе трав, замечал чужие глаза – настороженные, любопытные, хищные. «Словно крысы», – с мрачным удовлетворением подумал Гарм.
Интересно, когда Омела шутила: когда говорила о жертвах или о том, что их приносят лишь в самую короткую ночь?
Чтоб больше не поддаться здешним чарам (что они подмешали в курильницы у домов?!), он взглянул на деревню глазами Хель.
И тут же пожалел об этом.
Для них не существовало темноты и преград – даже сквозь грубые стены, укреплённые диким камнем, он различал смутные силуэты людей. И оборванный шлейф их виртуальных аватар, словно их с мясом вырвали, оставив лишь кровящую рану. Гарм едва сдержал рык, рвущийся из горла, – рык ужаса, а не гнева. Он никогда не слышал о том, что можно так разделить человека, отрезать его от Биврёста, если он однажды к нему подключился.
Секта, верное слово.
Говорить ни с кем не пришлось. Одна дорога вела сквозь деревню, и всё больше и больше огней горело вдоль неё, и всё слаще и слаще становился их запах. Голова от него кружилась, а зрение причудливо искажало абрисы домов. Только виртуальные тени оставались ясными и чёткими, только они позволяли Гарму цепляться за ускользающий рассудок.
Огни разбегались в стороны и замыкались в кольцо на небольшой площади, утоптанной в камень. Посреди неё высился неровный обломок скалы – и откуда притащили? Что-то нереалистичное, что-то грозное было в его очертаниях, и в то же время что-то манящее.
И у него не было проекции в виртуальной сфере.
Гарм сморгнул, огляделся глазами для живых. У самого подножия сидел старик, тонкокостный, высушенный, словно вросший в скалу, – не получалось разглядеть, где заканчивается его хламида и начинается камень. По бокам скалы стояли огромные медные жаровни, и огонь в них бросал резкие тени на острое лицо с носом-клювом и отражался в ясных, не по-стариковски зорких зелёных глазах. Рыжие всполохи ложились на волосы, меняясь от золотистого до ярко-красного.
Старейшина.
– Приветствую, путник. Садись у огня, от кручин отогрейся. Какая печаль тебя привела в дом мой укромный?
И голос его оказался не под стать возрасту – плавный, тягучий, с медовой горчинкой. Веки налились тяжестью, и колени подломились, а старая, давно зарубцевавшаяся рана на сердце разнылась, кровью норовя всю боль выплакать. Склониться бы, опустить голову старику на колени и говорить, говорить, зная, что тебя понимают, внимают твоей горечи со спокойствием и принятием, деля ношу вдвое.
Не потому ли Омела так жаждет назад, даже зная, что всё здесь – дурманящий морок куда более лживый, чем любая симуляция виртуальной реальности?
Гарм встряхнулся, сжал кулаки. Голос слушался плохо:
– Мои приветствия, древо обманов. Я пришел от Хель, чтобы узнать, чего она жаждет и что старые асы обманом укрыли от моей госпожи.
Лицо старика даже не дрогнуло, но огонь в медных чашах зашипел и прижался к земле, исходя струйками дыма, белёсыми в ночной черноте.
– Что же, давно не звали меня именем этим. Ответь мне, пёс Хель, для кого же ты просишь?
Гарм замялся, пристально изучая старика. Все инстинкты вопили о том, что старейшина опасен, требовали бежать прочь, пока Гарм не превратился в слюнявую болонку, готовую хвостом мести от восторга. Он вспомнил Хель, вспомнил Омелу, которая тряслась, как наркоман, рядом с домом, рядом со спасительной дозой любви и понимания – вот она, руку протяни, да нельзя, не даётся.
Не лучше ли ей вообще к ним не возвращаться?
Но он пёс и слуга. И раз Хель желала этой сделки, он разобьётся, но поможет девчонке выполнить её условия.
– Я спрашиваю для Омелы, одной из твоей… паствы.
Едва уловимая усмешка скользнула по губам старика.
– Омела могла б и сама прийти и мне поклониться. Но решение её уважаю. Садись, расскажу, что ей в поиске этом поможет.
Он едва заметно шевельнул узловатыми пальцами, и огни вокруг него потухли. Тут же исчез сладковатый запах, и в голове прояснилось. Гарм ссутулился, подумал и всё же сел на землю, напротив старика. Под языком чесалось слово, которое всё никак не хотело прозвучать, облечь смутные подозрения в ясную холодную истину.
– Ведомо мне, где асы хранят, что от смерти укрыто. Власти их нет там, ибо погибель там для бессмертных – или для тех, кто за спиной свою душу носит.
Гарм растерянно сморгнул. Волосы на руках встали дыбом от вспыхнувшего раздражения – что за игру старик затеял? Загадками говорить вздумал?!
– А можно яснее? Координаты на карте или точный адрес? И что вообще отыскать надо?!
– Дубу метели клинков размышлять не пристало, – теперь в голосе старика сквозила неприкрытая насмешка. – Солнца яснее слова, очевидна подсказка.
С гортанным рыком Гарм вскочил на ноги, вцепился в шею старика:
– Хель послала меня за ответами, и она обещала, что ты скажешь всё! Продолжишь ребусами говорить – отправлю к её трону, с ней объясняться!
Не желая сносить насмешки, Гарм рванул старика вверх, припугнуть и встряхнуть, но мышцы на руках вздулись, а старейшина ни на дюйм над землёй не поднялся. И только
