Когда не горят костры - Джезебел Морган
– Я буду рад приветствовать дочь в её тёмных чертогах. Жаль, не тебе оковы сломать, что наковальни не знали.
Гарм сглотнул и отшатнулся, руки плетями повисли вдоль тела. Холодная змейка ужаса обвила горло, вцепилась в губы, и те разом онемели, но успели вытолкнуть одно слово:
– Локи.
Старик едва заметно кивнул, довольно улыбаясь. В чашах вокруг него снова начало разгораться пламя, робкими язычками пробуя воздух на вкус.
– В этот раз верно. Иди, глупый пёс, ты скоро поймёшь – на вопрос я ответил. Но сам не пытайся пробраться туда – лишь Омела то сможет.
Ноги покорно развернули его прочь от старика, подчиняясь приказу. Нет уж, снова вспыхнула злость, у меня и своя воля есть! Оглянувшись, Гарм крикнул:
– Но почему? Почему именно она? Что в ней такого?
Старик молчал, а сила, что оказалась крепче воли Гарма, влекла прочь из деревни, и медовые огни потухали за его спиной. Когда впереди мелькнул белый свет фар внедорожника, сладкий шёпот старика вполз в уши:
– Потому что она носит тень при себе, и этим чиста. Потому что с неё клятвы не взяли ни асиньи, ни асы. Лишь для одной задачи она была рождена – и задачу исполнит. Впрочем, об этом ты промолчишь – ей знать ещё рано.
Только когда вся деревня за его спиной погрузилась во тьму, Гарм смог остановиться и отдышаться. Липкая испарина покрыла лоб, а во рту так и остался сладковатый привкус дурманящей дымки.
* * *Назад они долго ехали в молчании. Омела не спрашивала, а Гарм не мог начать разговор: при одном воспоминании о Локи язык отнимался. После медовых огней чернота ночной дороги казалась особенно плотной, и чем дальше они уезжали от деревни, тем легче и спокойнее ему дышалось. Голова прояснялась, мир обретал чёткость, словно он вдох за вдохом сбрасывал с себя липкие сети кошмара.
Омела тоже становилась спокойнее, хоть по её плечам время от времени и пробегала дрожь. В полумраке салона она снова казалась усталой и взрослой женщиной, а не ребёнком.
– Если хочешь, – тихо предложил Гарм, – дальше могу вести я. А ты отдохнёшь.
Она немного сбавила скорость, но не затормозила, словно всё ещё сомневалась в решении, взвешивала его.
– Я не люблю быть пассажиром, – наконец уклончиво ответила она, но скорости не прибавила, – особенно в своём автомобиле. Но ты прав – я слишком устала. Даже не думала, что поездка к семье так меня вымотает.
Гарм промолчал, что вымотала её не поездка, а боль и тоска.
На обочине они поменялись, и Омела забилась назад, скинула ботинки и с ногами угнездилась на сиденье. Гарм плавно набрал скорость, приноравливаясь к чужому автомобилю.
– Что сказал старейшина?
Она почти не отражалась в зеркале заднего вида – прислонилась лбом к стеклу, скользила взглядом по густой темноте за окном, и Гарм мог видеть только плечо и вышивку на вороте рубахи.
– Загадки. Он всегда у вас так выражается? Что-то о месте, смертельном для богов и… как он выразился? Для тех, кто носит свою душу за спиной. Тебе это о чём-то говорит?
Омела тихонько рассмеялась:
– О, старейшина как всегда. Понимать его – отдельное искусство. Те, кто носит душу за спиной, – это он о подключённых к виртуальной сфере. Старейшина учил нас, что, подключаясь, мы вырываем душу из тела и оставляем её в виртуальном мире, во власти других богов. И она остаётся немного позади нас, волочится, как оторвавшаяся подошва.
– Интересные сравнения, – фыркнул Гарм. – Но в чём-то даже понятные. Хель даровала мне глаза – глаза для мёртвых, чтобы я мог видеть виртуальную сферу, не покидая реального мира. И её глазами я вижу аватары живых людей – как проекцию, серый и синий слой над реальным телом. Можно, сказать, что я вижу их души, которые потом достанутся моей госпоже – и люди действительно носят их за спиной.
– А меня? – Омела слегка оживилась. – Как ты видишь меня?
Гарм нахмурился, не отрывая взгляда от дороги.
– Глаза Хель не видят тебя. Вернее, видят как вещь, у которой нет проекции в виртуальной сфере. И я ещё не встречал других, подобных тебе.
– Других и нет. Теперь – нет.
Такая горечь и озлобленность плескались в её словах, что Гарм едва поборол желание оглянуться к ней и коснуться её – утешая и подбадривая.
– Почему ты думаешь, что вы с братом были так уникальны?
Омела рывком пересела, в зеркале заднего вида мелькнуло её лицо со злой, тёмной улыбкой.
– Что ты знаешь, пёс Хель, о том, как сейчас рождаются дети?
– Так же, как и века до того.
– Ничего ты не знаешь, – она коротко рассмеялась над своими словами, словно над одной лишь ей понятной шуткой, и серьёзно продолжила: – Старейшина рассказывал, что доносить младенца без вмешательства почти невозможно. Их ещё в утробе изменяют, чтобы выжили, чтобы смогли дышать воздухом, в котором грязи больше, чем кислорода. А ещё в них с рождения вживляют импланты для коннекта с Биврёстом – чтобы лучше прижились. Помнишь ли ты сам, пёс Хель, когда подключили тебя?
Гарм неуютно передёрнул плечами. Он знал, что в его организме металла, пластика и микросхем немногим меньше, чем живой плоти, помнил, как ставил большинство имплантов, как просчитывал совместимость компонентов. Помнил, какой чёрной и всеобъемлющей была боль, когда Хель даровала ему глаза для мёртвых. Как впервые шагнул на Биврёст – не помнил. Кажется, он был всегда.
Не дождавшись его ответа, Омела продолжила:
– Это всё уловка старых богов – так говорил старейшина. Лишить нас выбора, обратить в своих рабов и марионеток ещё до нашего первого вдоха. Не думай, что я верила беспрекословно – я проверила, что смогла. Медицинские исследования, программы сохранения беременности… что далеко копать, с каждого экрана орет пропаганда о лучшем мире, безопасном мире, идеальном мире! И так на протяжении последних трёх поколений. Новейшие разработки обещают двойственное восприятие, которым ты так гордишься – но уже для всех. Только подключись с младенчества, и будешь жить сразу в двух мирах! Да только пустое всё, всё равно в год выживают единицы.
Гарм резко затормозил, съехав на обочину, обернулся, уставился в лихорадочно блестящие глаза Омелы.
– Это нарушение договора. – Его голос осип, а из горла вместо слов рвалось рычание. – Только слугам Хель положен этот дар! Но моя госпожа никогда не берёт своего раньше времени, ей спешить некуда!
– Старейшина говорил: однажды мир отторг асов, перемолол и выплюнул, как шелуху, дав нам свободу. Но они дождались и вернулись, просочились сквозь мир фальши и иллюзий. И теперь пытаются весь мир утянуть к себе, чтобы снова стать полновластными, всесильными хозяевами. Старейшина говорит: залов Хель не избежать, если ты хоть раз ступал на Биврёст. Но освободиться от ярма остальных – можно. Отречься от осквернённой души, жить там, где виртуальная сфера не имеет опоры на реальность, вырвать из себя, вытравить всё искусственное, а главное – имплант для подключения.
– И после этого выживают?
– Ты сам видел. Я не знаю, как они живут, не могу понять. Мать описывала, как она видит мир, вернее – как больше не видит его. Плоская бесцветная картинка там, где раньше были ширь и глубина. Пустота без запахов и вкусов. Покорность вместо эмоций. Ты думаешь, мы с братом были единственными детьми в семье? Нет, мы просто единственные выжили. Остальным даже имён не дали. Старейшина говорил: мы особенные. Кровь мира, надежда мира. Лив и Ливтрасир. Старейшина говорил: от нас пойдёт новый, свободный род, а теперь…
– И ты веришь ему?
Омела осеклась, замерла со слегка приоткрытым ртом, словно очнулась от гипноза и не могла понять, что вокруг происходит. Устало опустила веки, склонила голову:
– Верю – всё ещё.
Гарм промолчал. Медленно, не разгоняясь, вернулся на трассу, долго слушал, как монотонно шуршат шины по асфальту.
– Если это правда, и вы с братом действительно единственные свободные от воли богов, то зачем ты помогла ему подключиться к Биврёсту?
– Потому что это был его выбор. – Голос у Омелы стал бесцветным, как и она сама, словно все соки из неё выпустили. Голос мёртвой вёльвы, не иначе. – Его свобода – его ответственность. Только Ясеню было выбирать свой путь. Если б я осмелилась запретить, то слова старейшины о нашей свободе обернулись бы ложью. Потому я не запретила. И другим не сказала, чтоб не посмели вмешаться.
Она замолчала, в задумчивости водя пальцем по стеклу, словно рисуя цепочки рун. Снова съёжилась, поджав под себя ноги, став совсем маленькой и жалкой. Пробормотала едва
