Дмитрий Михайлов - Избавитель
Он живо и воодушевленно перечислял все особенности, проблемы, с которыми столкнулся, и свои технические нововведения. Постепенно вокруг них рос кружок строителей. Пифодорос оставил чертежи и помчался на огромную строительную площадку, где уже были уложены несколько рядов камней и постаменты для колонн.
— Посетители по галерее будут проходить вот сюда, — говорил он, широко шагая по воображаемой галерее, и в душевном подъеме повышал голос так, что рисковал сорвать его. — Выйдя из нее, они окажутся напротив этой стены, а на ней будет изображен Логос на всю стену! И он будет встречать их с распростертыми объятьями, с такой нежностью, чтобы каждый из посетителей поверил, будто он встречает лично его и ждал эту встречу.
Пифодорос развернулся к Василию лицом, развел руки в стороны и изобразил из себя Логоса. Он был так воодушевлен, что священник живо представил себе эту фреску изаразился этим воодушевлением. Архитектор продолжал рассказывать, и на его глазах даже проступили слезы:
— От Логоса будет идти свечение, а потолок и стены будут голубые, как небо! Боги, как долго я не видел это небо! На остальных стенах мы нарисуем обитателей высшего мира, и они тоже будут с радостью смотреть на пришедших. Светильники будут расположены наверху, много светильников, и свет будет идти сверху.
Пифодорос еще долго рассказывал о своем новом проекте, а собравшиеся вкруг строители — представители разных племен и эпох в серых запыленных одеждах — дополняли его слова.
Василий влился в эту большую древнюю команду.
— Когда-нибудь я построю свое самое лучшее здание вон на той вершине! — сказал как-то Пифодорос Василию, высекая строительный блок, и кивнул на ту высокую гору, послужившую когда-то священнику ориентиром.
— А разве этот храм не является лучшим?
— Пока он лучший, но я надеюсь, что когда придумаю это здание, то пойму, что ему самое место на этой вершине и нигде больше.
Василий понимающе кивнул головой.
А я ведь тоже пробовал здесь разными делами заниматься, — сказал Василий, как бы извиняясь за свое долгое безделье, — только все забрасывал.
Работа должна соответствовать наклонностям, — ответил Пифодорос, особенно старательно ударяя молотком и как бы желая подчеркнуть, что эта работа ему по душе.
— Да я, вроде, и выбирал по душе, только никому это не было нужно.
— Понимаю. Удручает, что никто не ценит твой труд? Со мной такое было, мои ведь дома тоже поначалу все разрушали.
Не только в этом дело, — объяснял Василий. — Все мои занятия, они… Как бы сказать… Они не делали людей лучше. Вернее, не все мои занятия. Да даже не это важно… Я не мог своим трудом охватить всех или хотя бы какую-то значительную часть населения Ада. Всё было таким мелким…
Труд на благо не может быть мелким, — не согласился Пифодорос. — Как говорил мой отец: «Любое дело, которое делается с душой — великое». Это настоящее счастье, когда человек получает истинное удовольствие от своего труда.
Видимо, не каждому это дано.
Каждому, просто мы редко свободны в выборе работы: кто-то вынужден зарабатывать на пропитание, чем придется, а кто-то идёт за своими амбициями — все одно, человек часто ищет свое место не там, вот и мучается потом. Помучается, помучается, да и решит, что неплохо было бы совсем ничего не делать, а это — прямой путь к гибели: человек создан для деятельности, без неё он начинает совершать непростительные ошибки.
Пифодорос замолчал и помрачнел, его молоток замелькал возле головы, отбивая по зубилу быстрый такт.
— Как у Вас? — заметил это изменение Василий.
Пифодорос промолчал, продолжая усиленно высекать каменный блок, но поскольку это не помогало, снизил темп и ответил сухо, угрюмо, отдельными фразами и с длинными паузами, как будто не хотел, но вынужден был отвечать:
— Как у меня. Дело в том… Из всех путей человек выбирает для себя самый удобный. По крайней мере, какое считает таковым. А что приносит более быстрое и легкое удовольствие? Конечно, праздность. И даже хорошо, что жизнь заставляет нас работать против своей воли. Мой отец был строитель, он всю свою жизнь старался, чтобы его семья ни в чем не нуждалась. И когда я достиг возраста, в котором начинаешь самостоятельно оценивать и размышлять, он получил крупный заказ от города. Заказ был большой. Отец работал до упаду, уставал жутко, иногда до такой степени, что не хватало сил на дорогу домой. Я видел это, видел, что оттого, что он трудится целыми днями, он не становится богаче, и вообще не понимал, как он может любить свою работу, даже гордиться ей. Тогда я и решил, что никогда не пойду по его стопам и вообще найду себе занятие попроще. Подростком я начал убегать из дома и целыми днями шатался по улицам. Просто так, без дела, искал себе занятие по душе. И однажды нашел. Мы с друзьями обворовали лавочника. Не потому, что понравился товар, он-то был плохенький, а так. Просто. Потом еще несколько раз… А потом дело дошло до убийства.
Строитель снова быстро заколотил по зубилу, высекая камень, и заговорил взволновано: за тысячи лет, что он провел здесь, боль не утихла. В Аду все оставались при своем «багаже», и время здесь редко было лекарем или учителем.
— Это вышло случайно… Вернее… Мы налетели на лавку торговки мясом. Тоже не от нужды, а… Для… Ради развлечения. Обычно один из нас набрасывал на торговца или, чаще, торговку мешок, и пока та приходила в себя, хватали, что попадало под руку, и удирали в разные стороны. Вся суть развлечения как раз и заключался в том, чтобы сделать это ловчее и унести побольше. Но та хозяйка — не женщина, а сущий воин — схватила меня вот сюда, за запястье и так вцепилась… — он замолчал, глядя на свою руку, на то место, где у него навсегда остался невидимый незаживающий ожог.
Мне во что бы то ни стало нужно было убежать — это было частью нашей игры, — Пифодорос посмотрел на Василия с глубокими встревоженными глазами, как будто ожидал от него поддержки. — Я схватил гирю и что было сил ударил. Она охнула и упала… И глаза, такие большие… Взгляд у неё был испуганный, ошарашенный… Страшный взгляд.
Он поник и сел, прислонившись спиной к скале.
Боги, как я хочу, чтобы ничего этого не было, чтобы можно было вернуться хотя бы на мгновение назад и не ударить. Всего лишь не ударить! Всего одно мгновение! — говорил сквозь слезы зодчий, глядя в темно-серое небо. — Меня поймали. А потом… Сбросили в каменоломню. Но, поверишь ли, даже когда я падал, я видел этот ужасный взгляд. Последовала пауза, самая длинная пауза за все время. Он несколько успокоился, вернулся к работе и теперь говорил негромко, его удары молотком стали снова размеренными.
