Джо Аберкромби - Прежде чем их повесят

«По крайней мере, мне не так далеко будет ковылять до линии фронта».

— Верхний город вряд ли вместит столько народу! Они забьют улицы!

«Это лучше, чем забивать братские могилы».

— Спать придется на площадях и в коридорах!

«Это лучше, чем в земле».

— Их там внизу целые тысячи.

— Тогда вам лучше начинать немедленно.

Шагнув за порог, Глокта чуть не отшатнулся. Жара внутри стояла почти непереносимая, вонь пота и горелой плоти неприятно щекотала горло.

Глокта вытер уже слезящиеся глаза тыльной стороной дрожащей ладони и вгляделся во тьму. Смутно виднелись силуэты трех практиков. Они стояли в круг, лица в масках подсвечены снизу яростным оранжевым пламенем жаровни. Яркая кость и черная тень. Демоны в аду.

Рубашка Витари, пропотевшая насквозь, липла к плечам, лицо прорезали яростные складки. Секутор разделся до пояса и тяжело, с хрипом, дышал через маску; мокрые от пота волосы болтались. Иней, взмокший словно во время ливня, стоял, роняя жирные капли на бледную кожу, мышцы сжатых челюстей вздулись. Единственной во всей камере, кто не показывал никаких признаков дискомфорта, была Шикель. Девчонка счастливо улыбалась, пока Витари вжимала шипящее железо ей в грудь.

«Как будто это счастливейший момент в ее жизни».

Глокта сглотнул, глядя на открывшуюся ему картину, и вспомнил, как выжигали клеймо ему самому. Как он просил, умолял, рыдал о пощаде. Вспомнил ощущение прижатого к коже металла. Обжигающий жар ощущается почти как холод. Бессмысленный звук собственного крика. Вонь горящей собственной плоти. Он и сейчас помнил этот запах. Сначала испытываешь на себе, потом сам мучаешь других, потом просто отдаешь приказ. Таков ритм жизни. Глокта пожал натруженными плечами и прохромал в комнату.

— Что нового? — каркнул он.

Секутор, кряхтя, выпрямился и выгнул спину, вытер лоб и стряхнул пот на липкий пол.

— Не знаю, как она, но я уже наполовину готов.

— Мы не сдвинулись с места! — выпалила Витари и швырнула почерневшее железо в жаровню, подняв сноп искр. — Мы применяли клинки, мы применяли молоты, мы пробовали воду и огонь. Она не сказала ни слова. Эта сучка — каменная.

— Она мягче камня, — прошипел Секутор, — но она не такая, как мы.

Он взял со стола нож, коротко блеснувший оранжевым в темноте, нагнулся и прорезал длинную рану в предплечье Шикель. Ее лицо оставалось безмятежным. Края раны разошлись, блеснув яростно-алым. Секутор сунул палец в рану и повернул. Шикель словно вовсе не чувствовала боли. Секутор вытащил палец и поднял его, потерев кончик о большой палец.

— Он даже не намок. Как будто режешь труп недельной давности.

Глокта почувствовал, как дрожит нога, и, поежившись, скользнул в пустое кресло.

— Конечно, это ненормально.

— Неефтефтфенно, — буркнул Иней.

— Но она уже не исцеляется, как прежде.

Новые порезы на спине остались открытыми. Открытыми, безжизненными и сухими, как мясо в лавке мясника. И ожоги не проходили. Черные горелые полосы на коже — словно на пережаренном мясе.

— Просто сидит и смотрит, — встрял Секутор. — И ни словечка.

Глокта нахмурился. «Неужели именно об этом я мечтал, когда вступал в инквизицию? Пытать девчонок?» Он провел ладонью под зудящими глазами. «Но тут — гораздо меньше и гораздо больше, чем девчонка». Глокта вспомнил вцепившиеся в него руки и трех практикантов, силящихся оттащить ее. «Гораздо больше и гораздо меньше, чем человек. Не будем повторять ошибок, которые мы допустили с первым из магов».

— Надо держать разум открытым, — пробормотал Глокта.

— Знаешь, что сказал бы на это мой отец?

Голос звучал глухо и хрипло, как голос старика, и совсем не подходил такому гладкому личику.

Глокта почувствовал, как дергается левый глаз; по спине под плащом текли струйки пота.

— Твой отец?

Шикель усмехнулась в ответ, глаза блеснули в полумраке. Казалось, что все раны в ее плоти улыбнулись.

— Мой отец. Пророк. Великий Кхалюль. Он сказал бы, что открытый разум — как открытая рана. Уязвим для яда. Доступен нагноению. И причиняет владельцу только боль.

— Ты хочешь говорить?

— Я буду говорить.

— Почему?

— А почему бы и нет? Раз ты понял, что это мой выбор, а не твой. Задавай вопросы, калека. Попробуй узнать, что сможешь. Видит бог — оно тебе пригодится. Заблудившийся в пустыне…

— Я знаю продолжение. — Глокта помолчал.

«Вопросов полно, но о чем спрашивать такую?»

— Ты едок?

— Мы называем себя иначе, но — да. — Шикель чуть наклонила голову, не отрывая взгляда от глаз Глокты. — Сначала священники заставили меня съесть мою мать — когда нашли меня. Иначе они убили бы меня, а жить так хотелось — тогда. Потом я рыдала, но все это было давно, и слез во мне уже не осталось. Конечно, я отвратительна самой себе. Иногда мне хочется убивать, иногда — умереть самой. Я заслужила смерть. В этом я уверена — только в этом.

«Можно было догадаться, что прямых ответов не добьешься. Тут прямо заскучаешь по торговцам. Их преступления я, по крайней мере, понимал. Но хоть такие ответы — лучше, чем ничего».

— Почему ты ешь?

— Потому что птица ест червяка. Потому что паук ест муху. Потому что этого желает Кхалюль, а мы — дети пророка. Иувина предали, и Кхалюль поклялся отомстить, но он оказался один против многих. Тогда он решился на великую жертву и нарушил второй закон, и праведные приходили к нему — с каждым годом все больше и больше. Одни пришли в нему охотно. Другие — нет. Но ни один не отказался. Нас много — моих братьев и сестер, — и каждый должен принести свою жертву.

Глокта показал на жаровню.

— Ты не чувствуешь боли?

— Нет, зато часто чувствую раскаяние.

— Странно. У меня — все наоборот.

— Думаю, тебе повезло.

Глокта фыркнул.

— Хорошо говорить, пока не окажется, что не можешь писать без визга.

— Я уже не помню, что такое боль. Все было так давно. У каждого из нас свой дар. Сила, скорость, выносливость за пределами человеческих возможностей. Некоторые могут менять облик, отводить глаза и даже использовать высокое искусство — ему обучал своих учеников Иувин. Дар у каждого свой, но проклятие одно на всех. — Она уставилась на Глокту, склонив голову набок.

«Дай-ка угадаю».

— Вы не можете перестать есть.

— Никогда. Именно поэтому аппетит гурков на рабов никогда не иссякнет. Нельзя противиться пророку. Я знаю. Великий отец Кхалюль, — она благоговейно закатила глаза к потолку, — верховный священик храма Сарканта. Святейший из всех, кто ступал ногой по земле. Укрощает гордых, наставляет заблудших, говорит правду. Свет исходит от него, как от звезд. Когда он говорит, он говорит голосом бога. Когда он…