Тринадцать жертв (СИ) - "Lillita"

Лауге на это только криво улыбнулся. Не верил он в такое чудо, не верил в само существование такого доказательства. Если что-то и могло его полностью убедить, то только личная встреча с птицей, кем бы она ни была: воплощением божьей силой, сгустком магии или даже просто волшебной тварью. Не было ни единого шанса, что такая встреча возможна.

Чтобы раньше времени не углубляться в мрачные мысли, Лауге решил расспросить Хенбетестира сначала о духах, а потом о странствиях. Разговор продлился до глубокого вечера, Лауге предложил гостю остаться на ночь, но тот настоял на том, что должен идти дальше и не должен злоупотреблять гостеприимством. С этим осталось только смириться.

После Лауге поднялся к себе и быстро уснул. О письме он вспомнил только через два дня, когда снова надел ту же жилетку. Нервно сжимая конверт, Лауге направлялся в зеркальную комнату, но когда зашёл туда, замер в удивлении. На полу лежал осколок, который светился также, как сфера в груди Хенбетестира. Откуда он мог тут взяться? Сильно не задумываясь о своих действиях, Лауге подошёл к осколку и поднял его. Прохладный, как и полагалось камню, так похожий на что-то обычное, но это продлилось мгновения. Осколок засветился ярче и исчез, в груди кольнуло. Лауге растерянно перевёл взгляд с пустой руки на зеркало — теперь вокруг его собственного отражения был слабый свет, который концентрировался в сердце.

— Что я только что наделал? — пробормотал Лауге.

Он же знал, что нельзя так просто трогать магические вещи, особенно будучи человеком. Не просто так ведь столько лет с магами общался. Но… Сделанного не изменить, а никаких признаков опасности не наблюдалось, поэтому надо было вернуться к письму. Лауге сел в кресло, располагавшееся у стены, вскрыл конверт слабо трясущимися пальцами. Обычное приветствие, набор красивых фраз, словно без этих хитросплетений слов невозможно начать разговор, но чем дальше читал Лауге, тем бледнее и напряжённее становилось лицо.

Решением Гвалгвен, Шефре и церкви была объявлена новая охота. Охота на ведьм. Лауге сорвался с места и побежал на поиски помощника — даже если тот был просто магом, ему нужно было убраться как можно дальше, ведь семья толсто намекнула, что избавится не только от неугодного сына, но и от всех магов, которых уличит в связи с ним.

***

Сердце продолжало тревожно биться, словно бежал Лауге не во сне, а в реальности. Не торопясь садиться, он повернул голову в сторону — судя по всему, брат тоже недавно проснулся и выглядел очень встревоженным. Значит, этой ночью он тоже пережил встречу с прошлым, но там оказалось что-то куда более неприятное. Лауге снова посмотрела на руку, которой взял осколок.

— Я сам сделал себя проклятым, — прошептал он, чтобы подтвердить истинность мыслей. — Я стал таким потому, что у меня было неисполненное желание. Я не успел узнать о птице…

Он снова вспомнил побелевшую Сюзанну. Вспомнил Гленду. Белые волосы, золотые бабочки и доброта, которую он сначала считал слишком подозрительной, чтобы быть настоящей, а потом полюбил. Именно эта правда была близко. Птица была всего лишь волшебницей.

— Так просто и так смешно, — нервно хихикнул Лауге, садясь. — Церковь считала божественным знаком одну из тех, кого ненавидела. Иная правда абсурднее любой лжи.

Глава 39: Палач, которого поглотил страх

Вокруг было так темно, что сколько ни привыкай, всё равно ничего не разобрать. Эгиль боялся темноты, боялся того, что может в ней прятаться, особенно в месте, где это не являлось беспочвенным опасением. И он не считал, что если намеренно сталкиваться с тем, что пугает, это поможет избавиться от страха. Нет. Не в его случае. Единственное, чем помогало такое издевательство над собой, так только тем, что он научился не выдавать того, что чувствовал.

Эгиль перевернулся на бок, так сильно клонило в сон… Это был очень плохой знак, Эгиль не мог сказать, почему так считал, но не сомневался в верности своих ощущений. У него было хорошее чутьё на дурное, что и заставляло выходить ночами из комнаты, искать младших, которые в свою очередь, искали неприятности.

Он вспомнил, как изменилась на его глазах Дикра, стала больше похожа на Ингрид. На дочь Ингрид, которой она была много поколений назад. Если бы только ведьма знала, что её дочь выжила… Может, ничего этого и не было бы? Может. Сейчас это не имело значения. Эгиль закрыл глаза и тяжело вздохнул. Именно сегодня, когда так неожиданно захотелось спать, он очень не хотел, чтобы наступал сон. Он боялся того, что мог в нём увидеть. В его снах никогда не было ничего хорошего.

***

День ото дня одно и то же: маги, крики, проклятья, запёкшаяся кровь, драная плоть. И страх. Страх тех, кто был воплощением зла, кто заслуживал только страданий и смерти и кто мог быть полезен только как источник информации, однако даже с этой ролью они не справлялись — не признавались. Как же это раздражало — ещё ни один пойманный маг, ни одна ведьма… Никто не признался, где их убежище, куда они все держат путь, пытаясь скрыться от охоты. От своей заслуженной участи.

Эгиль любил свою работу и ненавидел магов. Он был палачом, тем, кто должен был заставить их сознаться, но на самом деле просто был счастлив видеть их страдания, чувствовать своё превосходство над ними — такими слабыми, бессильными, беззащитными, беспомощными, когда вся их гнилая магия была заблокирована священными артефактами. Как жаль, что таким же образом нельзя было убрать их уродливый облик, но в таком случае то, что раздражало, можно было просто вырвать, вырезать, выжечь, — удалить любым из доступных способов. Пожалуй, была в магах ещё одна положительная черта: выносливость. Они достаточно долго держались, прежде чем теряли сознание.

Склонившись над измученной женщиной, закованной на кресле допроса, Эгиль приподнял её голову за подбородок и посмотрел в глаза. Отвратительные глаза. У них была покрытая ярко-синими узорами склера, фиолетовая с оранжевыми прожилками радужка и горизонтальный зрачок, который положено иметь козе, а не человеку. Впрочем, это было бы оскорбительно для козы, что её сравнили с таким не богоугодным существом.

— Не отводи взгляд, — елейным голосом протянул Эгиль, надевая на неё вилку еретика. — Смотри, пока можешь смотреть, — холодно добавил он, доставая кинжал.

Волшебница испуганно вскрикнула и зажмурилась, когда Эгиль замахнулся кинжалом, целясь прямо в глаз. Какое бессмысленное действие, словно веко способно остановить остро заточенную сталь. Однако Эгиль не стал выкалывать глаза парой точных, быстрых движений. Сначала он сделал надрез на веке и на пару секунд приподнял кинжал, словно давая жертве надежду, что этим всё и ограничится, но стоило только раздаться несдержанному облегчённому выдоху, как кончик острия снова коснулся глаза.

Эгиль надавил, очень-очень медленно погружая кинжал, наслаждаясь кровавыми слезами, стекавшими по щеке волшебницы. И только когда лезвие уткнулось в глазницу, он резко повернул кинжал и вынул. То же самое он проделал со вторым глазом, со всё той же садистской медлительностью. Кровавое месиво было самой приятной частью на этом мерзком лице. Гораздо лучше, чем та фиолетовая ошибка извращённой магической природы. Жалко только, что жертва потеряла сознание, и теперь Эгилю нечего было тут делать.

Он вытер кровь об одежду и убрал кинжал. Раз уж так получилось, можно позволить себе отдохнуть. Он был в пыточной с самого утра, допрашивал эту волшебницу. Сначала он сжёг её вызывающе красные волосы — в огне им и место, потом срезал наросты с плеч, заклеймил все покрывавшие тело узоры. До обречённого хруста суставов он вывернул руки, посмевшие творить мерзкое колдовство, разбил колени, на которые волшебница отказалась вставать перед лицом правосудия. Как много среди них было глупых гордецов, но вся эта шелуха слетала под руками палача. Да, Эгиль был занят с утра важными вещами, а теперь уже, наверное, наступило время обеда. Есть хотелось, вот что точно.