Марина Дяченко - Авантюрист

– Будет война, – плаксиво сообщил он полковнику Соллю.

Тот поморщился, как от боли, и обернулся к старосте:

– Кнутом. На площади. За насилие и разбой.

Князь Сотт окончательно потерял мужество; мне хотелось злорадствовать, но не было сил. Жаль – даже злорадство способно поддержать в трудную минуту…

Солль не смотрел в мою сторону. Я был для него ничем – фанфарон, с помпой женившийся на юной девушке и сразу же отдавший ее на растерзание совершенно диким обстоятельствам. Не уберегший. Недостойный.

Меня раздражала его неторопливая властность. Он ведь давно понял, что оставил Торию на погибель, на беду, но не кидается в седло и не нахлестывает коня, а с гримасой отвращения на красивом лице раздает и раздает приказы, и относительно живых, и относительно мертвых, и относительно пленных…

Танталь равнодушно сидела в углу. Алана ходила за Соллем как привязанная – я ощутил укус ревности. Помнится, раньше между отцом и дочерью не наблюдалось столь нежной любви…

Сперва я хотел скрыть от Аланы, с какими комедиантами мне довелось здесь встретиться, но умолчать не удалось, не врать же, что здесь был Бариан со товарищи и что все они смылись, как только запахло жареным…

А эти, которых я помял, действительно смылись. Кажется, за то короткое время, что я провел в каминной трубе, они успели вывести со двора повозки и рвануть куда глаза глядят; казалось бы, невозможно, но ведь успели же!

Я не стал врать Алане, утаивая от нее эту встречу. Но и о том, что тыкал бровастого предводителя лицом в камин, тоже не стал врать. На остывшую голову то мое намерение уже не казалась столь уместным – отвратительное намерение, его следовало утаить, даже если бы оно действительно осуществилось…

Зато я рассказал Алане, как этот самый предводитель напачкал от страху в штаны. Рассказал очень убедительно, смущаясь и вроде бы утаивая некоторые непристойные детали; Алана смеялась, и я видел, как мое вранье излечивает ее от шока.

«Малый обеденный зал» наскоро очистили от следов побоища. С меня смыли кровь и золу, перевязали голову чистым полотном, но стоять на своих ногах я все еще не мог. Темнело перед глазами.

– Я хочу знать все про этого мага, – проговорил Эгерт, делая ударения на каждом слове.

Мы с Аланой, не сговариваясь, посмотрели на Танталь.

– Эгерт, Тория не должна быть одна. – Бывшая актриса глядела в сторону. – Я… пыталась передать тебе… чтобы ты охранял ЕЕ!

Солль нахмурился:

– Я отправил гонца. Начальник стражи снимет, если понадобится, пост у городских ворот, но наш дом будет охраняться, как осажденная крепость… Что я еще могу сейчас сделать?

Он говорил медленно и внятно – я понемногу понимал, почему его ребята сумели взять верх над превосходящими силами головорезов. Если он отдавал боевые приказы таким же внятным, негромким голосом – как гвозди вбивал, честное слово, попробуй вытяни обратно…

И ведь он прав. Это я, будь у меня здоровье, вскочил бы в седло и гнал что есть мочи – в святой уверенности, что без меня дело не обойдется…

– Теперь я хочу знать все о МАГЕ. – Видно было, что полковнику непривычно повторять распоряжение дважды. – Танталь, пожалуйста, расскажи.

…Она утаила не много – не сказала, например, о том зимнем разговоре с господином Чонотаксом, разговоре, у которого, как она думала, не было свидетелей. И о том, что маг «прикрывал» ее во время визита к Двери, – не сказала тоже. Я понимал почему.

Полковник Солль потрясающе владел собой. Даже когда упомянуты были Луар, Амулет и Дверь Мироздания, даже когда речь зашла об испытаниях, выпавших на долю Аланы, – на красивом лице Солля не дрогнул ни мускул. Равнодушная статуя.

Танталь закончила и перевела дыхание. Алана подсела поближе к отцу, взяла его за руку; да, разлука явно пошла ей на пользу. Будучи подростком, она не позволяла себе телячьих нежностей.

– Господин Рекотарс…

Да, я знал, что до этого дойдет дело.

– Господин Рекотарс, сейчас вы ранены и, возможно, не особенно рады беседе. И все же я настаиваю на ответе: как случилось, что моя дочь, а ваша жена так легко стала добычей этого… мага?

Он говорил по-прежнему негромко. Без нажима; он и не сказал-то ничего особенного, но у меня вдруг перехватило дыхание.

«Как случилось?..»

Как случилось, что я вообще появился на свет? Как случилось, что я угодил в Судную камеру? И как случилось, что я дожил до этого дня, меня ведь много раз собирались убить?!

А мне в общем-то нечего терять. Алану я доставил отцу… смелое слово – «доставил», но ведь на деле так и есть – вот они оба, сидят напротив, рассеянно держа друг друга за руки – любо-дорого взглянуть…

Мне нечего терять. Я устал врать, вожжаться со своей тайной…

Я поудобнее пристроил голову и тоже начал рассказывать.

О сборщике. О Судье. О цене, которую запросил Черно за мое освобождение; о том, что я хотел жить и всерьез решил заплатить эту цену. Как я отправился на поиски Аланы – и нашел ее, отбил от комедиантов, женился на ней – ради приданого, которое в общем-то оказалось не таким уж дорогим…

Мне потребовалось все мое мужество.

Потому что по мере моего рассказа застывшее лицо Солля все больше оживало. И глаза из серых делались черными, при взгляде в эти глаза враги должны были либо превращаться в камень, либо бежать без оглядки, страшно подумать, что может со мной сделать обладатель таких вот глаз…

Упрямство спасло меня. Одно упрямство; я так и не отвел взгляда. Ни на мгновение. Я даже мигать перестал.

Алана отодвинулась от отца и втянула голову в плечи. Она единственная знала мою историю в подробностях и до конца; сейчас она выслушивала ее заново, невольно пересматривала прошлое глазами Эгерта и Танталь – и, вероятно, это зрелище могло напугать кого угодно.

У Танталь – я видел ее краешком глаза – было такое лицо, будто я на ее глазах обрастал чешуей.

Наконец я закончил; почерневшие глаза Солля давили мне на лицо так, как давит, вероятно, скатившаяся на дно могилы земля.

– На мою дочь обрушиваются все на свете беды, – сказал Эгерт после паузы, тянувшейся чуть не полчаса.

Поднялся. Одним движением пересек разделявшую нас комнату, взял меня за воротник и поставил на ноги; перед глазами у меня потемнело, я потерял из виду нависшее надо мной свирепое лицо. Хоть бы глаза сохранили осмысленное выражение, хоть бы не быть похожим на безответную куклу…

Пальцы Солля разжались. Я сполз обратно в кресло; спустя минуту перед глазами у меня забрезжил рассвет. Едва прозрев, я разглядел Солля, на котором двумя гирьками висели две его дочери – родная и названая.

– Оставь, не трогай, оставь!..

– Сожалею, – сказал я хрипло. – Сожалею, что доставил вам столь неприятные минуты.