Татьяна Мудрая - Мириад островов

Услышал приглушенные голоса, не поворачивая головы, взял руку Галины в свою, обмотанную пухлой бурой тряпицей, из «куклы» торчат два пальца, большой и мизинец.

— Правой, оружной руки лишиться — позор, с увечной левой можно рубить и резать мечом, — проговорил хрипло. — Старина Раули.

— Что?

— Я не сказал тогда. В полушутку на скимитар ритуальной водицей брызнул. Любимый жеребец короля бриттов. Карла Второго Весёлого. При котором реставрация Стюартов, чума и Большой Лондонский пожар. Он, когда ломился в спальни фрейлин, его спрашивали — кто? Отвечал: «Старина Раули». Вот.

— Этот Карл был куда лучше слухов, что о нём распускали.

— Спасибо, — он слепо улыбнулся, кое-как пожал холодные пальцы. — Ты иди. Я сам справлюсь. Или нет, возьми вон у мальчишки — дописал, понимаешь, в ночь перед трубами. Как догадывался. Последняя песнь самурая. Разверни прямо сейчас, а?

То был очередной шедевр каллиграфии. Девушка глянула на первую строчку свитка, выведенную почти вертикальной «уставной» вязью. Не без труда прочла:

Галина и думать не думала о горькой картине, что стояла прямо перед глазами. О том, кто из остальных её ребят выжил и может выжить, а кого придётся хоронить с подобающей случаю церемонией. (Или ритуал так же прост, как тот, с Михаилом, и так же таинственен? Поистине, в Сконде, да и во всём Вертдоме, насчёт смерти не заморачиваются.) Ибо ныне стало на прикол время и спустила грубые холщовые паруса ладья реальности, взятая на абордаж вымыслом.

Кажется, Галина даже не села там, где стояла. Даже не попыталась остаться рядом — отрицательно кивнула Стальному Медвежонку, двинулась к двери и далее по коридору с глазами, погруженными в текст, будто заворожённая, пока не упёрлась клинком и коленом в мягкий табурет. И не опустилась на него, слыша внутри себя знакомый голос, грубоватый, мужественный и чуть распевный:

«Прежнему господину Оде пришёл конец в тот год, когда молодой господин Ода стал на пороге мужества и оттого стремился испытать себя в настоящих сражениях. Отцу следовало бы по такому случаю приискать ему невесту из клана ещё более знаменитого, чем их собственный, — глядишь, и успел бы натешиться внуками. Но сватовство — дело непростое, следовало взвесить и расчислить многие обстоятельства. О том же, что ему самому проткнут туловище и отправят на тот свет в самых что ни на есть цветущих годах, господин Игерасу не помышлял. Хотя и говорится, что истинный воин должен быть всегда готов к смерти, но хлопот ближнего мира это вроде бы не касается — идут и идут себе чередом.

Молодой же господин, приняв в руки замок и прилежащие к нему земли, изволил сообщить родичам, что ни в каких советах не нуждается, тем паче по поводу женитьбы. Был он не по годам властен, весьма хорош собою и непрестанно совершенствовался во всех искусствах, приличных юноше из знатного рода: игре на лютне, сочинении стихов, изысканном выведении знаков письма, ритуальном заваривании зелёного и красного чая, владении всеми видами оружия, которые были в ходу в окрестных землях, и верховой езде. Последнее любил он пуще прочего и нередко говорил, что чем больше он узнаёт человечество, тем нежнее любит лошадей. В известной мере эта симпатия распространялась и на конюхов — несмотря на то, что вычёсыватели репьёв и разгребатели навоза относились к самой низшей касте и стояли выше разве что кожемяк, мыловаров и золотарей.

Девочка Мори была самой неприметной из слуг младшего Оды, несмотря на то, что наносило от неё конским духом куда как крепко. Ростом по плечо самому хилому из домочадцев, глаза и брови слишком широки, нос чересчур выступает на лице, ключицы длинны, талия плоска, икры ног мускулисты. К тому же волосы ей вечно отхватывали почти до самого корня — так полагалось рабе, да и всякая вонь меньше прилипала, — и торчали на голове какие-то несуразные клочки цвета сажи. Не то что у господина Оды, который отращивал гладкие чёрные пряди, пока они не достигали пояса, а потом каждый день переплетал их в косу и закреплял на затылке двумя стилетами в тугой узел: причёска благородного воина.

В общем, только и было в Мори доброго, что груди, — широкие в основании, резко сходящиеся к соску и такие маленькие, что обе их можно было обхватить одной мужской ладонью. Считалось, что из таких десятилетних отроковиц, как она, вырастают обильные молоком мамки, ибо природа, взращивая их, не тратит усилий на обкладывание женского естества салом.

Как-то старшего конюха, чьим делом было подводить господину жеребца, не оказалось на месте, когда послышался властный оклик. Девочка, которая как раз до блеска вычистила животное щёткой, особым гребнем уложила хвост и гриву волосок к волоску и теперь выводила тем же орудием шахматные узоры на боках и крупе, так любимые хозяином, поспешно накинула на жеребца роскошную сбрую, затянула подпруги у седла и вывела на длинном чембуре. «Уж лучше пусть хозяин убьёт меня за дерзость, чем дядюшку Сабуро — за то, что не соблюл порядка», — подумала она. Что одно не исключает другого, ей в голову как-то не вступило.

Но господин только слегка нахмурился, ловко подхватил обмотанный вокруг передней луки повод, отцепил чембур, стараясь не коснуться рук низкородной, и спросил:

— Не помню в отцовом доме такой козявки. Как тебя зовут?

— Мори, всемилостивый господин.

— Известный род.

— У низших нет родовых имён, всемилостивый господин. Это единственное моё прозвание, а обрела я его, когда старый господин Мори Нобуата подарил меня старому господину Оде Игерасу, вашему покойному родителю.

— Кто ты здесь? Отвечай коротко, у меня нет времени выслушивать титулования.

— Состою при лошадях всемилости… Денники отбиваю, ячмень сыплю в кормушки, чешу гривы, протираю от пота…

Тут она осеклась и прикрыла рот чумазой ладонью. Надо же — разок неладно сболтнула, так давай и второй, и третий туда же.

— А, то-то от тебя пахнет не как от Сабуро. Ты, случаем, не заезжаешь моих скакунов вместо него? Были строптивы как демоны, а с недавних пор стелются подо мной словно шёлк.

— Ваш досточтимый батюшка именно это и хвалил — моё умение сладить с любой лошадью. Оттого и был награждён подарком.

— Н-да, говоришь ты, комок самана, много прежде чем изволишь подумать, — усмехнулся Ода. — Подарочек, истинное слово.

Но по виду не слишком разгневался, только сказал:

— Скажи Сабуро и прочим, что с этих пор одна ты будешь обихаживать моего жеребца и подавать к моему выезду. Знаешь, конечно, как его зовут?

— Белый Ворон.

— А почему так?