Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Огромные львы с сильными гибкими и мускулистыми телами, вонзали в пески алмазные втяжные когти, раскрывая в утробном вое мощные челюсти с громадными белыми клыками, и сияли, как слоновая кость. Дикие кошки из теней скатывались в пучину режущих сквозняков, что не оставляли после себя и праха. И лишь истерзанный рев болотной рыси, и скулеж золотых ирбисов врывался в мелодию мстительного урагана и чистый напев в дыхании ветра. Ветряная воронка засасывала камни разрушенных павильонов, и волны ветра бились средь седых туманов о скалистые цитадели, выстроенные вокруг города. Стихающий дождь стеною черного бархата осыпался на землю, и сквозь рваные темные тучи показалась бледная луна, колесница, что осветила ночной мрак, освещая безлюдные руины. Воздушные волны плескались, растворяясь в песчаных барханах, и в небесах, озарившихся жемчужной птицей, отгремели последние бури.

Когда все умолкло, Анаиэль тихо выдохнул, и Таор впился пальцами в утонувшее в песках лезвие своего меча, заворожено наблюдая, как лазурная полоса воздуха, оплетающая губы мужчины, обратилась в сверкающий иней. Под сандалиями дворянина хрустели лед и стекло, как озерная гладь, и через прозрачное зеркало проглядывалась лоскуты плащаницы темных всадников и застывшие алеющие ягоды крови. Молодой человек отвел с лица выбившуюся прядь длинных волос, словно шелковый полог изящно расшитый золотыми каплями, и сладкий аромат орхидеи завис в воздухе, сменив запах смрада и гнилой, опаленной плоти мертвецов. Его голубые глаза мерцали в черноте, когда холодные столбы лунного света развеяли мглу, в них замерло отражение нефритового неба. Ветер свистел в ледяной вышине, раскрывая облака, и дальние звезды заблестели на драгоценном черном полотне.

— Ты хорошо справился, Таор, — промолвил человек, и голос его был ветром, проносящимся между листвой зеленых кленов и склоненными бутонами белых хризантем, затерявшимся дуновением в перьях белоснежных журавлей, притаившимся вихрем в речной гальке. Таор не ответил, и едва склонил голову в благодарности за похвалу. И на острые скулы его мужественного лица пали лотосовые слезы льда, волосы стали жестки от буйствовавшего мороза. Мечник с трудом оставался в сознании, в его ушах все еще отзывались смертные и душераздирающие крики, голоса, доносящие из потустороннего покрова, ему представлялось, что горы обрушились, что само небо пало, а он притаился у края земли, не способный продохнуть сквозь песчаную пелену. Он с восьми лет держал тяжелейшие мечи в своих руках, видел, как полымя охватывает деревни и города, после которых оставалась лишь глинистая пустыня, и как высокие господа, что блуждают караваном под ночным покровом в жарких долинах саванн, поют смертные гимны и пьют в алмазных чашах красное вино бессмертных. Но вот перед ним стоял его господин, и, не сдвинувшись с места, погрузил в ветрах и бритвенных лезвиях вихрей, армию проклятых. Таор посмотрел на толстые высокие металлические пики, с агатовыми наконечниками, которые медленно осыпались темным пеплом, разносясь по холодному воздуху. Такое копье с легкостью могло разрубить добрую сотню имперских солдат, разделив пополам гнедых коней, раскромсав и плотную золотую сбрую на груди, а теперь сотни таких копий рассыпались песком на его глазах.

— Тебя ведь гложет любопытство, отчего я стремлюсь спасти любую человеческую жизнь, как и узнать причину, по которой я покинул отчий дом, отринул богатства рода, принадлежащие мне по рождению, отказался от покровительства родителей, любви и заботы драгоценного брата, — он склонил голову на бок, прикрывая глаза и делая глубокий вдох, чтобы успокоить гнетущие мысли.

— Да, — вновь с непереносимой тоской, пробормотал Анаиэль, и блестящие светлые образы птиц на черном клинке мечника, вторили его горю, — брата я любил больше всего. Он всегда был для меня человеком, которым бы я хотел стать, на кого жаждал бы походить. Я мечтал, чтобы в день своего совершеннолетия, он вознес мне золотой оливковый венец на голову, и смазал чело миром. В тот день бы золотые дворцовые ворота были украшены лозами красных роз, и весь Сион бы утопал в лотосах, а бедняков бы угощали финиками и щербетом, орехами и изюмом, политыми горячим медом. И по иронии, я в свои шестнадцать лет перевязывал раны солдатам на восточных границах, когда проходила череда сражений с бриттами. Я выливал из кувшинов ядовитую кровь и рвоту, жидкости, что вытекали из человеческих тел, и видел, как с невероятной скоростью сильное мужское тело, превращается в обглоданные ссыханием кожу и кости, и как ценные бутыли с водой исстрачивали на омовение, как в чистые ткани перекладывают тела погибших. Но я был счастлив Таор, — шептал мужчина, смотря, как переливаются полыхающие ленты зеленого огня млечного пути.

— Я знал, что спасал людей, — медленно и нерешительно говорил он, больно сглатывая, словно ему с трудом довались последующие слова. — Я возвращал из мертвых в живых, и они плакали, целуя мои руки, шрамы на запястьях, и плакали их дети и возлюбленные, падая на колени перед моими грязными ногами, — безудержно продолжал говорить Анаиэль, вглядываясь в чистое темное небо, как если бы пытался отыскать на звездной карте ответ.

— И тогда я испытывал облегчение от участи, что предрек мне пророк в день толкования.

Он на мгновение остановил свой рассказ, поднимая ладонь, истерзанную шрамом. Для Анаиэля темные линии судьбы казались черными змеями, жгучими червями, поедающими плоть, а уродливый шрам, пересекающий кожу, оберегом. Таор с усилием вытащил меч из зыбких песков, вкладывая его в кожаную кобуру на спине, резко выдергивая петли и узлы тесьмы на плаще, давая материи скатиться по его могучим предплечьям и торсу к земле. Он осмотрел заточенные кинжалы на кожаной перевязи, охватывающей его сильную грудь, и, не смотря на своего спутника, твердо сказал, проводя мозолистыми пальцами по острому лезвию охотничьего ножа:

— Мне не важно, что сказал прорицатель. Узнаю я Вашу судьбу или нет, ничего и никогда не изменится, какие бы поступки бы Вам не предрекли, какой бы суровой путь не лежал впереди. Я всегда буду Вашей правой рукой, мечом, который будет убивать и спасать, лишь бы на то была Ваша воля, — с возбуждением в голосе и огнем безумия в глазах говорил прислужник, и волосы его были темны, как умирающий клевер в осеннем дожде.

— Я буду щитом и даже после своей смерти. Я стану мстительным духом, ибо говорят, что если дух силен, он сможет воплотиться в смерч. И я не отпущу из своих когтей Ваших врагов, я растерзаю каждого, кто осмелится встать перед Вашими желаниями, мой господин, — с почтением склонив голову, сдавленно завершил он.