Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! *
*- Поршни — внешне почти те же лапти, но кожаные. Прим. авт.
Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме-то девки в лаптях ходили — на поршни кожи не напасешься.
— Я в этой пакости ходить не умею! Ножки наколю!
— Вот и будем учиться, — спокойно ответила Устинья. — Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?
Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим.
— Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.
Аксинья только вздохнула, что та мученица.
— Хорошо. Идем...
Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.
* * *
Вечером Устя покорно сидела за трапезой.
Ковыряла ложкой пареную репку. Та, хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.
Она помнила мать.
Уставшей и измученной болезнью.
Она помнила отца. Равнодушным и холодным.
И сейчас... да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена — так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то, что волноваться за родное дитятко — просто рукой махнет, да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.
Равнодушие.
Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.
Да и сын...
Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне — и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, любви, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!
Нет.
Никогда такого не случится.
Всегда отцом будет править стремление к собственной выгоде. Всегда ему интересна будет только своя жизнь. А чужая?
А что — чужая. Ее можно и под ноги кинуть, чтобы сапоги вытереть.
Дочери? Дочерей надо выгодно продать. Вот и все...
Ни поддержки, ни помощи она ни от кого не получит.
Устинья ковыряла репку, обводила взглядом стол. Когда-то, в монастыре, она хорошо научилась читать по лицам. Видела, кому плохо, кому больно, кто злится, кто терпит...
Сейчас она тоже все видит.
Матушка любит отца. Любит сына. Дочерей скорее терпит. Если они не будут доставлять хлопот — отлично. Если будут, их просто сломают через колено, как это с Устей и произошло, в той жизни.
Да и с Ксенией, наверное.
Вот сестра, сидит рядом, поблескивает любопытными глазенками, улыбается. Не злая, не подлая пока — когда она свернет на кривую дорожку? Можно ли это исправить? Пока она, что любопытный щенок, который не боится получить кованым сапогом в брюхо. Жаль, надолго так не останется.
Вот брат.
Смотрит только на отца, явно старается ему подражать. И плечи так же расправляет, и прищуривается, и даже усы вытирает тем же движением.
Не будет от него помощи.
Есть такая порода людей.
Он не хороший, он не плохой, он такой, какой его хозяин. Он умный, он добрый, но ровно пока хозяин не прикажет обратного.
Сейчас его хозяин — отец.
Потом — кто будет потом? Устя и не помнила даже, после замужества очень мало она родных видела. Федор не давал.
Устя вдруг осознала, что брат-то... младше, чем она?
Да, она умирала, старше была, лет на пятнадцать, даже больше. И смотрела на Илюшку уже совсем другими глазами.
Ведь мальчишка, как он есть. Вот и след от прыща на шее, под бородой просто не видно, а он есть. Если приглядеться.
И на отца он смотрит, как щенок на вожака стаи. И... сможет ли брат так смотреть на нее?
Нет, не сможет. Или сможет он?
Устя отчетливо поняла, что ни с отцом, ни с братом у нее договориться не получится. Отец никогда не примет ее всерьез.
Брат сначала будет следовать за отцом, а потом... ночная кукушка всегда дневную перекукует. Не нами то заведено, не нами кончится. Значит не надо на них рассчитывать.
Обойдемся без союзников. Надо просто будет сделать так, чтобы они не мешали. А то и лучше.
Если отец свою выгоду почувствует, он горы свернет, моря закопает. Вот и пусть...
Устя ковыряла репку и думала о будущем. Том будущем, в котором ее семья останется жива и невредима. Ее семья.
Ее любимый.
Ее новая жизнь.
Понадобится солгать, убить, по крови пройти — не задумается!
Огонек горел внутри. Ровно-ровно, словно крохотная черная искорка. И это давало надежду на будущее.
Глава 2
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Дура я, наверное.
Но понимала, что так надо поступить. Даже против своей воли, даже против разума.
Дура.
И все, что случилось, только моя вина.
Почему я его не оставила умирать?
Почему не нанесла удар?
Почему кинулась помогать?
Я могу только предполагать. И сейчас, прислушиваясь к своим ощущениям, тогда... это не я помогала. Сила моя меня потянула, сила за меня решила, наружу выплеснулась потоком бурным... почему?
Потому что нужно было в тот момент помочь, а Жива-матушка — она всему живому помощница?
Но ведь смерть — это часть жизни.
Или... моя сила его узнала. Узнала и рванулась... к знакомому? К тому, что привычно? Но почему так? Это мне еще надо узнать и выспросить. Ах, как же не хватает знаний! Никогда б я не допустила такого, если б знала, никогда!
* * *
Устинья отлично понимала — ей нужно сходить в храм богини. Верея просила, почти приказала волхву найти, да и сама Устинья понимала — надобно! А как?
Дома у них молельни не было. То есть была, конечно, домашняя, с крестами и прочим, как положено. А уголка для Живы не нашлось.
Хотя
