Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
Спорить было сложно, отец и не стал.
Но что был у него кто-то...
Устя только сейчас это поняла, и матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.
Раньше она много чего не видела... может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?
Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них....
Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так...
— Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?
— Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи-ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину — четыре в рот.
— Маменька, как я вас люблю!
— Иди-иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.
Вот, в этом и вся матушка.
Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти не любит, на зиму хочет собрать, да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.
Раньше Устя этого не видела.
А сейчас еще раз поцеловала матушке руку — и умчалась в сад.
Варенье из рябины?
Хочу-хочу-хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что-то переводила, что-то переписывала... так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.
А сейчас, вот, будет!
В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.
* * *
— Устька!
Устинья повернулась так, что коса взлетела словно рука, едва по лицу нахалку не стегнула.
— Что тебе, Аксинья?
Симпатичная девушка, на год младше, поморщилась.
— Сколько тебе повторять? Ксения я! Ксе-ни-я!
— Кому ты Ксения, а в крещении Аксинья. *
*- раньше это было одно и то же имя. Только Аксинья русский вариант, Ксения — греческий. Сейчас оба имени самостоятельны, прим. авт.
Устя знала, о чем говорит! Как же сестру раздражало это 'Аксинья'! Как ей хотелось быть самой модной, самой светской, выезжать, на балах танцевать...
И ничего бы в этом страшного не было.
Если бы не предательство.
Его она сестре и тогда не простила, и сейчас...
Нет, не напомнит. Пока еще ничего не было, а может, Ксюха и не такой пакостью станет? А вдруг?
Устя ее помнила — еще ДО монастыря.
Разряженную в модный лембергский наряд с фижмами, в парике, напудренную так, что на белом фоне любое лицо нарисовать можно было — все равно. Помнила злые слова, которые летели в Устинью, и совершенно ту не трогали. Не о сестре душа болела.
Тогда она еще могла болеть. Потом начала просто умирать...
Ксения поняла, что проигрывает, и сменила тему.
— Ты мне скажи, ты к батюшке подойдешь? Я на ярмарку хочу...
Устя помнила эту ярмарку.
Осеннюю, веселую...
А потом, как оказалось, и ее кое-кто с той ярмарки запомнил. Но... не пойти?
Устя подумала пару минут. И улыбнулась.
— Аксинья, мы не к отцу пойдем. К матери.
— К матушке? А зачем?
Вопрос был непраздным, боярыня хоть во дворе и доме и распоряжалась, но за их пределами мало что решала. Платье дочери сшить — пожалуйста.
Дочь погулять отпустить — только с батюшкиного разрешения. Которое вымаливать загодя приходится, упрашивать, выклянчивать...
— А затем, — Устя решила попробовать сделать сестру своей союзницей. Ну, не дурочка ведь Аксинья, это просто так жизнь повернулась. Не все ее проверку проходят, кто и ломается. Нальешь воду в треснувшую чашку — и пей из ладоней. — ежели мы все правильно сделаем, батюшка нас не только на ярмарку отпустит.
— Да? — Аксинья явно сомневалась, но спорить не стала. Не ей розог всыплют, ежели что, Усте.
— Уверена. А пока — помоги мне варенье из рябины сварить, да и пойдем к матушке. Так она сговорчивее будет.
Аксинья хоть и собиралась фыркнуть — гадость, горькая, несусветная, но любопытство сильнее оказалось
— Ладно уж. Помогу. Долго тебе еще осталось?
Устя оценила чан с вареньем.
— Может, с полчаса.
— Хорошо. Что делать надобно?
Были бы руки, а дело на кухне завсегда найдется.
* * *
Боярыня Евдокия Фёдоровна от дочерей много не ждала.
Что они там сделают?
А все ж не впустую будет! На кухне покрутятся, понюхают, чем хозяйство пахнет... и в кого они такие неудельные растут? Она-то с детства при матушке, и на скотный двор, и на кухню, и мыло варить, и лекарства делать — да мало ли забот в бедном хозяйстве? У нее-то род хоть и старинный, но тоже бедный, до пятнадцати лет сопли подолом утирала. Потом уж к ней Алексей Иванович посватался.
Правда, и у него тоже не так, чтобы полы золотом выложены, экономить приходится, а все ж не так, как в родимом доме.
Как так получилось, что она с дочками мало занималась? Да вот... матушка у Евдокии была крепкого здоровья, а сама Евдокия не удалась. Восьмерых родила, так четверых Господь забрал. И трое из них сыночки, один остался. И того Евдокия уж так выхаживала, ночей с ним не спала, не знала, как рядом дышать.
И деточек скидывала.
И роды ей тяжело давались, считай, потом по месяцу прабабка ее травами отпаивала. Куда уж тут дочек наставлять?
Заботилась, как могла, и ладно!
Няньки-мамки есть, пригляд есть — и то слава Богу. А уж какими там дочки растут — авось, замуж выйдут, так всему научатся. Она же научилась?
Чего она не ожидала, так это стука в светелку, в которой прилегла отдохнуть, убегавшись. Ждала очередных проблем и указаний, а вместо этого Аксинья заглянула, даже смущенная.
— Маменька, отведайте?
Отведать?
Но второй в светелку вошла Устинья с подносом. Держала с усилием, но улыбалась. А на подносе — тут и взвар ягодный, и варенье в красивой плошке, и ложечка рядом, и хлебушек нарезан, выложен... так и захотелось подхватить ложечкой варенье — и отправить в рот. Боярыня и противиться себе не стала.
И замурлыкала восхищенно.
Сладость сиропа и горечь рябины, запах трав и меда...
— Чудесно.
Казалось, силы сами на глазах прибывают.
— Мы варенья на зиму сварили, маменька. Когда прикажете, еще сварим, — Устя смотрела ясными серыми глазами. — Только понравится ли?
Боярыня тряхнула головой. и отправила в рот еще ложечку варенья, запила обжигающим травяным взваром.
Хорошо...
— Варите, девочки. Хорошо у вас получилось.
— Маменька,
