Светлана Крушина - Голос дороги

Все эти милые сердцу Грэма занятия перемежались свиданиями с Марьяной. Сначала они с девушкой лишь случайно сталкивались в переходах храма, здоровались и обменивались взглядами. Со временем взгляды становились все более многозначительными. Марьяна была не единственной девушкой в гильдии, но все остальные относились к Грэму с неприязнью, невзлюбив его за злобность и жестокость. Да и его к ним не тянуло. Почему-то ему приглянулась именно Марьяна. Когда при встречах она робко улыбалась Грэму, тот невольно улыбался в ответ, не подозревая о том, как меняет улыбка его угрюмое худое лицо, и слегка кланялся. Так они раскланивались неделю или две, каждый раз все дольше задерживая взгляды друг на друге, пока однажды Грэм не подошел к Марьяне и не заговорил с ней. Девушка смутилась, но отвечала охотно и почти радостно. Они не обменялись и словом с того дня, когда Грэм пытался стащить у Марьяны кошелек, и вдруг неожиданно быстро разговорились, хотя, казалось, у них не было и не могло быть ничего общего. Марьяна росла в доме своего бездетного дяди, который любил и баловал ее. Хотя она крутилась при храме Фекса и обладала кое-какими навыками, но, в общем, ничем не занималась. Изредка помогала дяде, а в основном бездельничала и читала книги из храмовой библиотеки. Грэм же к своим восемнадцати с половиной годам успел пройти путь от уличного воришки до разбойника и каторжанина. Заботой он избалован не был и к жизни относился с изрядным цинизмом. Он еще не оправился от двухлетнего кошмара и не осознал, что жив и свободен, а поэтому иногда хватал через край в поступках и эмоциях. Марьяна в первом же разговоре заметила, что он какой-то отчаянный и, наверное, не боится ничего, даже смерти. На это Грэм ничего не ответил. Смерти он, действительно, не боялся, но зато боялся многого другого. Например, снова потерять свободу.

С одной только Марьяной Грэм переставал быть жестоким и злоязычным гордецом. С ней он мог разговаривать спокойно и мирно, хотя она без жалоб снесла бы и его злоязычие и резкость (и после действительно сносила). Она принимала Грэма со всеми его недостатками.

Иногда Грэм ловил себя на кое-каких мыслях и чувствах, новых для него. Если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то очень удивился бы тому, какими жадными глазами, оказывается, он смотрит на Марьяну. Та, впрочем, от него не отставала, но пока оба не решались ни на какие действия. Во время встреч они просто разговаривали или садились разглядывать богато украшенные гравюрами книги. Им приходилось сидеть близко друг к другу, и каждый раз Грэм испытывал какое-то томление. Судя по розовеющим щекам Марьяны, с ней происходило нечто подобное. Склоняясь над страницами, они иногда касались друг друга, и тогда обоим казалось, что между ними словно проскакивает искра. Между тем, Грэм был уверен, что к любви это томление не имеет ни малейшего отношения. Он просто хотел жить. Жить по максимуму, наверстать упущенные два года.

Как ни удивительно, первой мучающего обоих томления не выдержала Марьяна. Однажды вечером Грэм сидел один в своей спальне, расположенной во внутренних помещениях храма. Он забрался с ногами на кровать, — другой предназначенной для сидения мебели в его скудно обставленной комнатке не было, — и листал "Трактат о слухах", взятый на несколько дней у господина Ариана. Талмуд был скучнейший, читать его при неверном скачущем свете свечи было сплошное мучение, и Грэм даже обрадовался, когда услышал стук в дверь. Обычно он предпочитал одиночество чьему-либо обществу (иногда даже и Марьяниному), но в тот вечер на него нашло странное настроение. Грэм без сожалений отложил книгу и громко сказал: «Входи», почти уверенный, что это пришел Тарнис, на которого тоже что-то накатило. Но в его каморку робко вошла Марьяна, закутанная в роскошный бархатный халат. Никогда раньше она не приходила в его жилище. Она нерешительно остановилась у двери, и, заливаясь краской до ушей, спросила:

— Я не помешала?

— Что-то случилось? — спросил Грэм, соскользнув с кровати.

На опущенном личике девушки плясали тени, темные волосы блестели и переливались в неярком свете, — Грэм глядел на нее, и его охватывал внутренний жар, от которого становилось трудно дышать.

— Ничего не случилось, — ответила Марьяна, мотнув головой. — Просто… мне захотелось придти.

Грэм удивился и отчего-то смутился, а Марьяна вдруг отвела руку, придерживающую на груди халат, и тяжелый бархат мягко соскользнул с плеч. Под халатом на ней не было абсолютно ничего.

Три с половиной года спустя, пересекая занесенную снегом долину Бергонта, Грэм хмуро думал, что, пожалуй, правильнее всего тогда было бы подхватить этот тяжелый халат и накинуть его обратно на плечи Марьяны. Как знать, может, такой поступок положил бы конец их отношениям. Но тогда он и подумать не мог об этом. Перед ним стояла обнаженная девушка, с восхитительным румянцем на щеках и с сияющими глазами, и ничего прекраснее он в жизни не видел. Конечно, он не устоял. И, хотя он впервые лег с девушкой, да и Марьянин опыт был ненамного богаче, эта ночь на годы запомнилась ему как самая прекрасная в жизни.

Эта ночь была первой, но не последней. Дальше события покатились по нарастающей. Обоих охватило любовное безумие, и они норовили уединиться по несколько раз на день, чтобы любить друг друга. Иногда они выбирали довольно неожиданные места, и это придавало остроту встречам. Ни одна женщина за все последующие годы не вызывала такую бурю страстей в душе Грэма, такого острого желания. Марьяну он хотел всегда и везде, но при этом четко понимал, что влечение к ней — чисто плотское. Серьезных отношений он не желал. Постепенно страсть пошла на убыль, Грэм понемногу стал остывать и задумываться о том, что пора ему двигать из Иты. Как-то сразу он заметил и нехорошие взгляды сумеречной братии, и поджатые губы мастера Ариана, и подозрительный прищур зеленых глаз Тарниса. Терпение собратьев было на исходе, и Грэм вдруг ясно это осознал.

А Марьяна, напротив, заходила в своих чувствах все дальше. Было ясно, что Грэм стал для нее гораздо важнее, чем любимый дядя, не говоря уже о друзьях и приятелях. Она безропотно и спокойно сносила все его выходки, никогда ни в чем не упрекала и всегда была с ним очень ласкова. Однажды, когда они, прижавшись друг к другу, лежали, обнаженные, на узкой постели в комнатушке Грэма, Марьяна решилась на признание. Зарывшись лицом в его жесткие, словно лошадиная грива, волосы, она прошептала ему прямо в ухо: "Грэм, я люблю тебя". Грэм ничего не ответил. Сказать то же самое он не мог, это было бы ложью. Сказать что-то еще? Что? "Извини, я тебя не люблю"? Это, по его мнению, было глупо. Поэтому он только подумал, что теперь уж точно пора уезжать из Самистра, пока любовь Марьяны не стала, как бы это сказать, собственнической.