Татьяна Мудрая - Мириад островов

Живой нефрит.

За спиной с характерным лёгким посвистом вылетали из ножен клинки.

Фигуры поплыли навстречу запредельными облаками, холод возник изнутри и стал расширяться вплоть до кожи, вытесняя…

Земная девушка неторопливо вытянула басселард из ножен, почему-то остриё оказалось направлено не наружу, а внутрь, в солнечное сплетение.

— Холодные сёстры Энунны, приютите в себе моё тепло, когда я умру! — крикнула она.

Словно молния прошла от острия кинжала к рукояти, раскаляя добела, опаляя кисть, до костей испепеляя ладонь. И ударила вовне.

В беспамятстве роняя кинжал на землю, а себя — на заднюю луку седла, Галина ещё успела увидеть, как опадают, текут по расселинам гигантские призраки. Текут по склонам светлым туманом, по венам — тёмной родниковой водой.

— Этой чужезасранке, видать, что другого, что себя саму убить — без разницы, — голос бубнил, эхом отдаваясь от низкого потолка — пещеры или грота? — мешая ещё глубже провалиться в щёлку между стеной и постелью. — Иссякла до самого донца, но чего хотела — добилась.

— Нас сюда не ради того пропустили, чтобы нам слушать нравоучения, — говорила Орри. — Выживет она, мейст?

— Какой я тебе мейстер. Отшельник я. Пустынник. Не выживет. Потому как уже выжила по нечаянности. Не будь такой лютый мороз, погнила бы. Начиная с головы. Я ей только сердце рукой через грудину раскачал. Другая бы спятила от неработы мозгов, а эта нет. Потому что и так кругом спяченная.

— Дед, я не о том спрашиваю. Будет она жить дальше?

— Я тебе чего — пророк, вперёд заглядывать? Вон даже не знаю, когда твоя жёнка на копытах утвердится. А ты пытаешь: будет или не будет. Что видишь перед собой, то и есть.

— Орри, — пробормотала Галина и удивилась, до чего писклявый стал голосок. — Я слышу.

— И не сошла с ума, как все вы прочие, — отвечает решительный мужской голос. Рауди. — Это первый урок: не иди в атаку при внешней видимости угрозы. Нередко спасают не закрытость и логика, но открытость и противоречие.

— Рауд, тебя не понимаю.

— Поймёшь. Запомнишь и чуть погодя поймешь. Одиночные рутенцы, если они не годны для нашей земли, проламываются напрямик через тела Дев и гибнут. Оттого, наверное, в Верте и стало так много зимы, льда и снега.

Галина по-прежнему думала и чувствовала как сквозь ватное одеяло, но на этих словах дёрнулась:

— А остальные наши? Они же хотели с саблями…

— Духи пропустили всех. На границе они не губят — только отталкивают. Другое дело — куда. И с какой стороны зыбучих песков ты после того оказываешься.

Авантюра тринадцатая

Грот возник в её уме как бы из слов Рауди, но был явно не хрустальный. И обитал в одном из здешних Полых Холмов, несмотря на двойное созвучие с трилогией Мэри Стюарт, вовсе не Галапас и не эльф, а кое-кто попроще.

Первое время Галина едва могла голову повернуть на подушке, оттого ясно видела лишь потолок — высокий свод, исковерканные, грубые складки породы, прикопченные дымом из очага. Милосердные голоса вытаскивали из-под спины грязное тряпьё — она так и не рассмотрела, кто за ней подчищал. Постилали, подтыкали свежее. Приподнимали голову и подносили к губам поилку с носиком, в которой было нечто вроде жидкого пресноватого киселя. Тихо переговаривались вдали от изголовья.

Чуть позже ей показался и очаг, с известной искусностью заделанный под камин: над притиснутым к стене кострищем — нечто вроде термитной кучи с широким боковым отверстием и узким верхним, откуда как раз и выбивался клубами дым — дезинфицировал воздух, как в русской чёрной бане. Дрова без затей валили на площадку, котелок с варевом подвешивали на треноге, когда уже угли прогорят. Возился со всем этим коренастый мужик с окладистой бородой — поверх седоватых косиц на нём была простая суконная тафья, крестообразно обшитая шнуром, как у мингрела.

— Ты кто? — спросила она шёпотом, когда мужик поднёс ей очередную чашку. — Хозяин?

— Пещерный житель. Икрам моё прозвище.

— А остальные? Ушли или…

— Прочие в других пещерах поместились. Вместе со своей скотиной. Куда им без тебя двигать?

— Позови.

— Погодишь, ледаща. И без того теснятся вокруг, не так помогают, сколько путаются. Только мигни — со всех концов понабегут.

— Как это меня припечатало. Перед товарищами неловко.

— Неловко без шаровар в седло лезть — причинные места натрёт. А ты для всех пришлецов спасительница, они тебе как богине молятся за то, что осталась цела. Сесть отважишься?

Подбил подушки повыше, утвердил в них.

— Теперь быстро на поправку пойдёшь. Уж я-то знаю, прежней гильдейской науки не растерял.

— А кем ты был, Икрам?

— Мейстером, если слышала и не забыла. Приговоры исполнял. В Сконде это служба воинская, хоть и скимитар мой поширей всех ихних. Почётная.

— Почётная? То-то в отшельники с неё захотелось. Помню я те твои слова.

— Помнишь, — кивнул он, отнимая от её губ опорожнённую чашку. — Только не так понимаешь. Не больше мне каяться, чем тем, кого я к небу поднимал и отправлял на Блаженные Поля без тяжёлого скарба.

— Но ты жизни отбирал, — Галина оперлась о постель обеими руками.

— Не безвинные, однако.

— Если ошибка?

— Ошибаются судьи. Их и ответ. Мешаться в их дела казнителю не пристало. Хотя и своё разумение у нас есть тоже — мы ведь в Хельмутовой школе обучались. Не причиняй лишней боли. Не бойся огласить сомнение. Если все-таки идёшь насупротив ихних кади — готовься отвечать собой. При всём при том помни крепко: нераскаявшийся выкупает своей казнью половину греха, раскаявшийся — весь, невинный делается святым. Думаешь, врут об этом?

— Но всё равно — в Рутене говорят, что Бог дал жизнь, только он и имеет право отнять в своё время.

Икрам подбоченился:

— Так чего ж ваши лекари у него это святое право отбирают? Клянутся, что будут отстаивать жизнь страдальца до последнего? Вот и воздаётся им.

— Откуда ты знаешь?

— Не от благой жизни рутенцы вешаются, топятся, горячий свинец в себя посылают и на нашу сторону бегут. Добром их не пускаем — так с грозой сюда приходят.

«Должно быть, дела обстоят куда хуже, чем я раньше знала, — подумала девушка. — Хотя Икрам — человек простой, судя по разговору. Или хотя… он ведь почти на рубеже обосновался, ему отсюда видней. Но нет — досужие слухи, повторяет, наверное».

— Это из-за Белой хвори.

— А болесть эта по какой причине вас всех грызёт? И все другие-прочие? Вот что, напомнила. Дай-ка я на твою собственную болячку полюбуюсь. Ворочать было нельзя, так и похерили всю лечебную смазь. Сняли в тот раз повязку и позабыли.