Эхо старых книг - Барбара Дэвис
Я съездила в Бикон, чтобы увидеть лечебницу «Крейг-Хаус», где она умерла. Войти не решилась. Хотела, но не смогла. Только прогулялась по территории, стараясь почувствовать ее там. Выглядело все точно так же, как на снимке в «Ревью» – мрачное место, несмотря на все свое старинное величие. Однако я не стану запоминать маму такой, какой она была там, а сохраню в памяти драгоценные моменты, проведенные в ее комнате, когда мы вместе пели и рассказывали друг другу истории.
Мне хотелось бы забрать с собой старый мамин фотоальбом, но Сиси утверждает, что выбросила его. Может быть, уезжать налегке даже к лучшему. Мало что из этой части жизни я хочу помнить.
Еще я заглянула в Роуз-Холлоу. Сама не знаю, для чего. Сезон окончен, лошади и тренеры уехали в Саратогу. Дом и конюшня закрыты до весны. Я отперла дверь конюшни и вошла внутрь, встала там, где мы стояли во время первого поцелуя, и попыталась вспомнить, что же ты такое сказал или сделал, чтобы полностью меня ослепить. Никогда больше не поведу себя так глупо. Ты многому меня научил.
Истерика в прессе наконец стихла, нас оставили в покое и бросились перемывать кости какой-то другой семье. Без репортеров, поджидающих на тротуарах и пристающих с вопросами, мне легче будет осуществить свой побег.
Я должна построить свое будущее, как-то научиться жить без тебя. Это будет не та жизнь, которую я себе представляла, но, по крайней мере, та, которую я выберу сама.
Навсегда и другая ложь
(стр. 86–99)
14 июня 1955 г. Марблхед, Массачусетс
Наконец-то решила написать последнюю главу. Признаюсь, с трудом заставила себя за нее взяться. С самого начала мне порой казалось бессмысленным вытаскивать на поверхность давно ушедшие в прошлое события, встряхивать кости призраков, которых лучше оставить в покое. И вот я сижу под палящим солнцем, сочиняя нечто вроде эпитафии.
Писательство никогда не доставляло мне удовольствия (слова – твоя сфера, не моя), однако я почувствовала необходимость исправить кое-какие неточности в изложенной тобой версии нашего расставания. Надеюсь, ты простишь некоторые недостатки моего стиля. С тех пор как мне в последний раз доводилось излагать свои чувства на бумаге, прошло немало времени, но я старалась как могла. Как только закончу, отдам рукопись в переплетную мастерскую, закажу обложку, похожую на твою, и отправлю книгу тебе – конечно, через нашего обычного посыльного. Я также верну ту искаженную версию, которую ты мне прислал. Мне она не нужна.
Очень надеюсь, что это будет последний раз, когда моему племяннику придется послужить связным между нами. Бедный Дикки не знал, что делать с твоим загадочным пакетом, когда его получил. Он готов был выбросить его в мусор.
Как бы мне хотелось, чтобы он так и сделал. Пока книга не пришла, я тебя не вспоминала. Или, по крайней мере, довольствовалась тем, что смогла себя в этом убедить.
Теперь я тоже подведу кое-какие итоги. Не то чтобы ты заслуживал моей откровенности, но я и сама получу некоторое удовлетворение от того, что ты узнаешь, как мне удалось устроить свою жизнь. По большей части жизнь моя сложилась хорошо.
После твоего исчезновения я долго не могла прийти в себя. Потерять тебя вот так, не простившись, было просто невыносимо. Сначала я подумывала разыскать тебя, устроить сцену, пока ты не начнешь извиняться. А когда вышел тот номер «Ревью», стало ясно, что прощение больше невозможно.
Статья появилась в тот момент, когда Германия и Италия только что объявили войну США, и все вокруг только и обсуждали дела в Европе, поэтому другие газеты подхватили ее лишь через несколько дней. После этого весь мир моего отца рухнул за пару недель. Его практически вытеснили из бизнеса, а, пытаясь его спасти, он растерял остатки своего состояния. Отцу запретили доступ в клуб, его избегали те самые мужчины, которых он так тщательно обхаживал на протяжении многих лет. Если этого ты и добивался, то результат превзошел твои самые смелые мечты.
Полагаю, я должна была терзаться виной за свою роль в падении Дома Мэннингов, но я ничего такого не чувствовала. Просто села в поезд и отправилась на запад, стараясь сохранить анонимность. Я взяла девичью фамилию матери. Тогда это было довольно легко – приехать в какое-нибудь новое место и заново изобрести свою личность. В те дни никто не требовал доказательств. Просто называешь свое имя, и тебе верят.
Я жила тихо и завела друзей. У меня появилась одна очень близкая подруга, у которой война забрала почти все. Она была добра ко мне, когда я уже перестала верить в людей, и благословила меня подарком, за который я с тех пор пытаюсь отплатить. Но это слишком личные вещи, воспоминания, на которые ты не имеешь права. Поэтому подробности я опущу.
Впервые в жизни идея семьи – настоящей семьи – стала для меня очень важной. Когда закончилась война, я начала рассылать письма, пытаясь отыскать родных моей матери. Все мужчины к тому моменту умерли либо от старости, либо на войне, но удалось найти сестру матери, Агнес, и нескольких двоюродных братьев и сестер, которые бежали через границу в Швейцарию, спасаясь от оккупации. Когда Францию освободили, они вернулись к своим виноградникам. Мы с тетей переписывались. Писем приходилось ждать мучительно долго и читать их было трудно. Они так много потеряли. Вокруг одни руины, дом опустел, однако они были полны решимости возродить виноградник. И вот я надумала повидаться с ними.
Я хотела стать частью их семьи, принадлежать их истории, и мне удалось. Находиться в доме, где выросла моя мать, в окружении людей, которых она любила, было почти как заново ее обрести. Я выучила молитвы, которые ей не разрешалось произносить в нашем доме, запомнила имена, которые ей велели забыть. Ее традиции – те, которые она вынуждена была отринуть, – стали моими традициями. Ее язык – моим языком. Ее религия – моей религией. Теперь, годы спустя, именно так я сохраняю ее в своей душе, почитая женщину, память о которой ты запятнал своей статьей.
Находясь во Франции, я узнала о работе ООПД, Организации по оказанию помощи детям, которая подыскивала новые семьи для осиротевших детей. Таких было много по всей Европе. Они остались совершенно одни и без средств к существованию. Просто сердце разрывалось при виде всего этого. И это напомнило о том, что бывает кое-что похуже несчастной любви. Так
