Предзимье. Осень+зима - Татьяна Лаас
— Иль… я…
Взгляд у Ильи всегда был тяжелый, а сейчас уж особенно. Холодный. Ледяной. Немигающий. С огнем, горящим в глубине щелевидных зрачков. Полоз. Он все-таки полоз. Взгляд василиска её бы уже убил. И чума, какой же Зимовский огромный! У него туловище толщиной с Таину талию. Его длину даже страшно представить. И при этом он может превращаться во что-то мелкое. Неудивительно, что у него то и дело сбоит оборот. Млекопитающие и змеи — два разных класса.
Зимовский чуть опустил к Тае хищную, горящую золотой чешуей голову, отчего его неподвижный взгляд казался полным гнева.
— Я тоже не давал своего согласия, — прошипел он. И на его загнутые внутрь острые клыки лучше бы не смотреть. Тае показалось, что на них блестел яд. Полозы неядовиты. Вроде. Илья продолжил: — И если присмотришься — нить твоя. Я лишь возвращаю то, что не просил. Ты меня в цеху пару дней назад тоже не слушала. Даже не пыталась услышать.
— Про… сти…
Она была виновата перед ним.
Змеиное тело неприятно задвигалось под Таей, аккуратно приподнимая ей голову и позволяя рассмотреть веретено. То медленно танцевало в воздухе, бросая во все стороны яркие блики и вытаскивая из Зимовского нить — неровную, в узелках, плохо сплетенную, но золотую. Кровь ли Таина, или особенность Зимовского, как полоза, превращать все в золото, изменили нить — она, раньше всех оттенков жизни, ровно сияла приглушенным желтым цветом.
— Ты… Хоть… Узелки считаешь?
Он еще ниже наклонил голову, подаваясь к Тае:
— Зачем? Я не просил твоей жизни.
Тая сглотнула. Ей было так плохо, а Зимовский еще и спокойно разговаривал, когда из него летела прочь жизнь. Камикадзе какой-то!
— Илья… Не злись…
Из него вырвалась уже родная Таина нить — ладная, гладкая, яркая. Она, странно короткая, заканчивалась узелком, который снова тащил Таину жизнь. И опять ниточка была короткой — меньше метра! Но так же не должно быть!
И уже эта нить вытащила толстую, прочную, изначальную нить жизни Ильи. Она у него тоже была золотая. Полоз же.
Тая резко села, забывая о боли. Оцепенение слетело с нее, как с Зимовского слетает шкура. Наверное, слетает. Или он долго и упорно шелушится и чешется, когда скидывает шкуру? Тая замотала головой: что за бред лезет в голову…
— Илья! Остановись!
Она даже смогла руками поймать веретено, останавливая его танец. Ниточка, в один оборот обвивавшая веретенце, дрожала под её пальцами. Она была теплой и живой, хоть Илья и змей. Она трепетала под Таиными пальцами, спеша её спасти. Только так нельзя! Надо загнать нить обратно в Илью. Он же умрет без нее, а она этого точно не хочет. Он гад, но не мразь. Он не раз это говорил, только Тая не слышала его.
Зимовский устало опустил голову вниз, на золотые кольца. Кажется, даже у него есть предел выдержки. Предел сил. И он его перешагнул.
— Я же говорил, что я не гад и не мразь, Тая, — это прозвучало настолько устало, что Тая осторожно погладила его по немного шершавой, но теплой голове. Он же радоваться должен, что невиновен. Он должен радоваться.
Тая прошептала, пальцами следуя за необычным рисунком чешуи:
— Прости. Я сейчас запущу веретено обратно…
Её нить оказалась такой короткой, что Илья точно не проживал её жизнь. Он сам выживал и цеплялся за каждый миг и каждый день. Тая еще в Дашиной машине поняла, что её предал самый дорогой на свете человек. Надо же… И уже даже не спросить, зачем? Только самой гадать и придумывать причины. Оправдать она его все равно не сможет. Такое не прощают.
Илья подался прочь от её руки — приподнялся, нависая над Таей:
— Не надо. Я не просил меня спасать. Ни в восемнадцать лет, ни сейчас. Хватит. Буду жить столько, сколько дано. Рви.
Нить трепетала на ветру, испуганно мерцая. Веретено вздрагивало в Таиной руке.
— Илья… — Тае сейчас даже думать было больно, а надо еще Зимовского уговаривать, словно он дитя.
— Рви! — громко скомандовал он и тут же извинился: — прости за крик. Неправ. Но рви уже…
Тая неистово и витиевато выругалась в темные небеса — только сейчас она заметила, что снег продолжал лететь, заметая поле, далекую разбитую «пчелку» Даши, суетящихся там людей, весь мир. И только тепло Ильи грело её.
А медики все же приехали — было видно, как метался свет «люстр» возле Дашиной машины. Что-то громко стрекотало. По полю скользнул столб света. На посадку заходил санитарный вертолет.
— Рви, грибочек… Хотя ты не грибочек, ты осень.
— Илья, ну ты и гад!
Он рассмеялся, запрокидывая свою змеиную голову:
— Мы же только что сошлись на том, что я не гад.
Тая посоветовала:
— В зеркало посмотрись и увидишь гада. По биологической классификации.
Нить уже стонала под её пальцами, замерзая. Скоро может быть поздно для них обоих.
Зимовский вновь подался к Тае:
— Ладно, моя вина. Признаю. Я гад. Биологически и как хочешь. Но я не мразь, Тая. Мне не нужны чужие жизни.
Тая заставила себя признать очевидное — голова болела, мешая собраться с мыслями:
— Но они прижились в тебе.
— Тая… — Он подался в сторону. — Угомонись. Не надо меня втаптывать и дальше в грязь.
Она упрямо повторила — она тоже не была в особом восторге от чужих жизней в ней:
— Они прижились в тебе! И во мне прижились. Значит, магмоды не были против этого. Надо довести дело до конца. Пополам. Жизни пополам тебе и мне. Иначе все напрасно было. И еще…
Она закрыла глаза, смирилась с тем, что осознала, и нашла в себе силы сказать:
— Илья Андреевич, приношу вам свои искренние извинения. Я была не права, когда обвиняла вас в том, что вы не делали. Моя семья виновата перед вами. Семен Васильевич был…
Мимики Зимовскому отчаянно не хватало — был бы человеком, точно бы скривился:
— …тварью. Тварью, которая обрекла свою внучку на смерть.
Тая вздохнула и тут же пожалела — легкие зашлись болью. Змеиные кольца плотнее обвились вокруг неё, поддерживая. До чего же противно оправдывать того, кто это не совсем заслужил.
— Когда мои родители погибли, ему было за семьдесят лет. Возможно, он боялся оставить меня одну…
— Тая… Ты себя слышишь?
