Во имя твое - Дмитрий Панасенко

на отсутствие глаза, снова начнут увиваться половина деревенских парней. Ведь теперь девочка будет выглядеть как настоящая аристократка. Но самое главное, у нее будут дети. Сшить все разрывы ὑστερία[3], не вторгаясь в брюшную полость было пожалуй даже сложнее чем по кусочкам собирать раскрошенную практически в кашу челюсть, но он справился. И сделал это хорошо. Очень хорошо. Девчонка не потеряет возможность иметь детей. С такими мелочами, как разорванная печень, смещенные и отбитые почки, сломанные ребра, внутренние кровоизлияния в мозге и прочее помогли справится щепотка мясных грибов и… особые процедуры… те процедуры которые он разрабатывал и хранил в тайне многие годы… те, о которых даже записей не вел, предпочитая столь ненадежное хранилище как собственный разум. Просто очень уж не хотелось гореть на костре если все вскроется. Нет, он не вмешался в суть человеческой природы в той же степени как поступил с собой. Нет конечно. Проводить эксперименты на людях, пусть и умирающих, без их согласия совершенно не этично. Даже спасая им жизнь. Процедура была давно отработана на нем самом. И в намного большем масштабе. Он применил минимальное вмешательство. Самое минимальное. Просто немного аккуратных вливаний особой вытяжки плотоядной красной плесени, что здесь на севере часто называют гнилью, в спинной мозг девочки. И введение раствора золотого листа и спор мясного гриба ей в кровь. По отдельности эти процедуры были однозначно смертельны. Но в совокупности… В совокупности результат превышал даже самые смелые ожидания. Подстегнуть кроветворение, придать сил, изгнать заражение, и запустить процессы регенерации. Если правильно соблюдать порядок и дозировку все абсолютно безопасно. Теперь девочке не страшна ни одна хворь, и ее раны будут заживать намного быстрее чем у большинства людей… А с… побочными эффектами. С побочными эффектами она справится. Научится справляться. Со временем. В конце концов, то с чем она столкнется не будет иметь и десятой части силы с которой приходится иметь дело ему. Устало забросив тунику на стоящий у кровати табурет, Дроменус опустился на постель и потянулся к сапогам. Все будет хорошо. Одурманенная сонным зельем девчонка не очнется как минимум до утра. А там посмотрим… Он оставит ее у себя. Как и предложила северянка. Да. Оставит. И возьмет в ученицы. Пусть женщина — медикус и является нонсенсом, он ему не в первой нарушать, как гласные, так и негласные запреты. Пришло время уходить от замшелых традиций. Он попробует передать Ханни все, что знает сам. Знание не должно угаснуть. Не должно пропасть. И вот это будет настоящим чудом, тем добрым делом, которым он действительно сможет гордиться. Это будет его бессмертием.

Неожиданно, эскулапа пробила судорога. По позвоночнику будто прошлись ножом. Тело выгнулось дугой, тут же скрючилось в комок, снова выгнулось…

— Нет… Нет!.. Застонав лекарь перевернулся на бок и скатившись с кровати на пол с ужасом уставился на стремительно чернеющую кожу ладони. — Нет… Я ведь нашел способ… Я ведь почти справился… Взгляд Дроменуса сосредоточился на пульсирующих в центре стремительно расползающегося черного пятна вздувшихся веревками сосудов. Ошибка. Он совершил ошибку. Видимо несколько капель не обезвреженного раствора попали к нему на кожу. Как? Он ведь был предельно аккуратен и осторожен. Принял все возможные меры безопасности… Для обычного человека заражение гнилью означало смерть. Для него… Вырвавшийся изо рта Дроменуса возглас больше напоминал змеиное шипение. — Сорок лет… Он сдерживал это больше сорока лет. Суставы медика захрустели словно пригоршня перемалываемых в ступке желудей. — Нет, пожалуйста… С уголка губ Роджелуса потянулась ниточка иссиня черной жижи. — Нет… Я ведь заглушил жажду… — Не вставая с четверенек, скрипя зубами от боли при каждом движении, старик пополз к резному комоду — туда, где на полке, в шкатулке черного камня хранилося заветный флакон. Он уже почти видел как он срывает зубами притертую стеклянную пробку как вдыхает вьющийся над горлышком золотистый дымок, как капли драгоценного состава обжигая льдом текут ему в горло, как чернота уходит, а по венам начинает течь выжигающее тьму жидкое золото… Он справится. Он всегда справлялся. Он почти чувствовал это… почти… Он победит тьму. Он… Он хозяин всего золотого. И ему нужно поесть.

По паучьи выгнув лапы, существо называющее себя Дроменус Роджелус цу Асиньио с присущей только диким зверям грацией перевернулось на живот и шустро подползло к лежащей на столе девушке. — Нет… Ноздри монстра расширились с шумом втягивая в себя воздух.

— Нет… В глубине превратившихся в две вертикальные щелочки зрачков сверкнуло пламя.

— Нет… — Роняя с губ черную пену уже мало напоминающее человека чудовище раскрыло усеянную кривыми словно у хищной рыбы игольчато острыми клыками пасть и зарычав впившись в тело даже не вздрогнувшей жертвы принялось с хлюпаньем всасывать в себя брызнувшую в глотку сияющую золотыми прожилками ало-карминовую жидкость.

— Да… — Кровь заливала подбородок, стекала по шее, брызгала на натертые воском доски пола, но существу было все равно. Тварь мучил голод. Голод, который она терпела почти сорок лет.

* * *

Аккуратно поставив бурдюк на крышку пустой, рассохшейся, сочащейся по швам, потдающей гнилью влагой, бочки для сбора воды, Мрачек Пучка медленно развернулся к загону. Свиньи смотрели выжидающе.

— Ну чего, думаете, небось, я пальцем деланный? Забыл, что вас кормить пора? — Ворчливо буркнул он и с кряхтеньем перевалив тяжелое ведро через стенку загона вывалил его содержимое в корыто. Ответом его действиям стало деловитое похрюкивание.

Некоторое время понаблюдав за толкающейся, повизгивающей, громко чавкающей идущей волнами массой жирных боков, покрытых грязью спин, отвисших, почти волочащихся по земле брюшин, покрытых слизью пятаков, топочущих копыт и подрагивающих хвостов Мрачек недовольно покачал головой.

— А свинки — то волнуются. Волнуются-то свинки. — Забормотал он себе под нос еле слышно. — Погоду чуют, что ли? — Пучка усмехнулся. И почему люди так свиней не любят. Умные ведь животинки. Поразумней некоторых собак будут. Разве, что говорить не умеют… И уж точно лучше этих дурацких овечек. С его свинок вся община почитай зиму салом да грудинкой копченой лакомится. А его пьяницей и дураком считают. Несправедливо это. Ой несправедливо. Он ведь можно сказать почти самый зажиточный двор держит. После братца- Денуца конечно, да этого здоровилы зазнайки — кузнеца. Сам держит. Без батраков. Он что, пальцем что ли деланный, батраков нанимать? Сам выдюживает. А что пьет, так это с устатку, да от того, что у него бабы нет. Была бы баба, все веселей бы было, и пить было бы не надо. А так, ведь скучно оно. Когда один. Совсем скучно. Иногда хоть волком вой. А баба бы и