Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

– Да уж, – согласился я, – быть или не быть…

– Хорошо, – капитан ладонью прихлопнул по стене, – отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками…

Я удивленно уставился на капитана.

– Да, да, – улыбнулся он, – тут есть и семейные пары, покуда, до первых вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там… – капитан опять провел пальцем по стене. – Если не нравится цвет, можете заказать обои.

Я равнодушно ответил:

– Мне все равно.

– Так, – капитан уселся на стул, – ну а кого из ваших прежних, – капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, – "однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..

– В качестве? – продолжил я недоговоренное.

– Ну, – капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, – в качестве помощника, так скажем…

– Валентина Аскерхановича, – ответил я и сразу добавил: – Если ему это, конечно, не будет так обидно.

Капитан рассмеялся:

– Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?

– Я упал с Земли, – тихо ответил я, – оттуда же, откуда упали и вы…

Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.

Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.

Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек – хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.

В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.

Вот почему я спросил у капитана:

– Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?

Капитан встрепенулся,точно ото сна:

– Да нет… Какое там оскорбление, – он провел ладонью по лбу, – слямзил малость. Ладно… – капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: – Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду… Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.

– А вы, – спросил я, – не здесь живете?

– Нет. До свидания.

Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье – тишина.

Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду…

В дверь постучали.

Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:

– Войдите.

Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.

Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.

– Ой, – смутилась он, – извините.

– Да нет, – я тоже смутился, – это вы извините… Я здесь… ну, живу…

– Как, – изумилась женщина, – а Эдька что, переехал?

Я был настолько смущен, что брякнул:

– Нет. Его съели, – и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: – Мне так сказал капитан.

Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?

Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.

– Понятно, – сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, – а вас за какие такие заслуги сюда поселили?

Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.

– Я прострелил насквозь "летающего воробья", – тихо сказал я.

Женщина поинтересовалась:

– Ну и?..

– И… Все…

Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.

– Понятно, – она отошла от порога и затворила за собой дверь.

После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием…

– Глашенька, Глашенька… да ты, ты… погоди… успокойся… ну, так бывает, ну, случается…

– Да! – женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, – бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы…

– Глашенька, ну что ты говоришь – невредимы, ну, как ты можешь так говорить, – бормотал мужчина.

Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.

– Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я – не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал – оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут…

Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.

В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме.

Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.

Он чиркал и ломал спичку.

– Извините, – сказал я, – я не знал, что так получится. Меня не предупредили…

Мужичок закурил и махнул рукой:

– О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову…

Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.

– Все обойдется, – сказал он, – рано или поздно, это должно было случиться. Не он – так я, правда?

– Правда, – согласился я, – и тогда бы она убивалась по вам, а его упрекала бы.

Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить, поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси, находилась кухня, донеслось громогласное:

– От… архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.

– Заткнись, – огрызнулся мужичок.

На кухне громыхнули сковородкой:

– Ты знаешь что, выбирай выражения – я не виноват, что у тебя – семейная драма. Подумаешь, жена – блядь! Я что же, должен по этому поводу в табачном дыму задыхаться?

Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.

– Нет, – спокойно сказал он, – по этому поводу ты сейчас у меня получишь по рылу.

В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.

– Да, – закричала Глафира, – да – блядь! Только не для таких, как ты…Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.

– Была охота, – донеслось равнодушное с кухни.

Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело, застыло, но все это продолжалось не более мгновения.