Денис Луженский - Сны чужие

Олег положил трубку и уставился перед собой невидящим взглядом. В ушах шумело. Подошел Колька, о чем-то спросил, озабоченно глядя на бледного, как полотно, друга. Олег не отвечал, он даже не услышал вопроса. Фарязев взял его за плечи, несильно тряхнул, приводя в чувство.

- Что, Олег?! Что случилось?!

С кухни прибежал Серега, уставился на них круглыми испуганными глазами. Олег поднял голову, улыбнулся странно и беспомощно, будто хотел обратить происходящее в шутку.

- Мама… - выдавил он непослушным языком. - Она… они… на машине…

Лицо его вдруг скривилось, скомканная улыбка превратилась в гримасу боли, глаза влажно заблестели.

- Черт! - сказал Серега, потом добавил еще пару слов, которых от интеллигентного, в общем-то, парня услышать можно было нечасто.

- Олег, - Колька замялся, - Олежа… Ты, это… если надо чего, только скажи… я всегда готов… Понимаешь?

- Спасибо, - Олег мотнул головой. - Извините, ребята, мне теперь нужно одному… Я позвоню… Коль… Серый… Извините, ребята… Мне теперь одному… нужно…

Близкой родни у матери было немного - Олег дозвонился только ее двоюродному брату в Ростов, и тот взялся собрать других родственников. Башкирцев не давал о себе знать и Олегу пришлось заниматься скорбными приготовлениями самому. Сколько времени все это заняло он потом даже вспомнить не мог - жил будто во сне, двигался "на автомате", едва осознавая что говорит и что делает. Бегал по "инстанциям", договаривался, оформлял… Три дня? Неделю? Месяц?… Казалось, это продолжается вечность и не кончится уже никогда. На сами похороны приехали двоюродные и троюродные тетки и дядья, пришли подруги, сотрудники по работе, просто соседи - всего человек тридцать пять собралось. Посидели, помянули… разошлись… Кто-то из родственников по доброте душевной предложил Олегу пожить у него, пока все образуется. Когда парень отказался, родственник молча кивнул, скрывая облегчение.

И только в вечер после похорон, когда опустели поминальные столы, разъехались по домам и гостиницам чужие ему, в сущности, люди и в квартире наступила тишина, Олег вдруг отчетливо осознал, что остался один. Один одинешенек на всем белом свете… Один!

Стало тяжело дышать. Раскрытое окно поманило прохладой и он подошел. Легче не стало. Ночной город угрюмо уставился на Олега равнодушным тысячеглазым блеском. Он выглянул наружу и долго смотрел вниз - на жмущийся к стенам блочной "шестнадцатиэтажки" редкий палисадник.

"Несколько секунд падения - и все, - возникла в голове чужая, холодная мысль, - и одиночеству конец. И всему конец… Несколько секунд - и конец…"

Олег вздрогнул, с трудом заставил себя оторвать взгляд от темнеющих десятком этажей ниже кустов боярышника и отойти от окна.

Вдруг навалилась жуткая апатия. Делать ничего не хотелось и он лег, не разбирая постель, прямо в той одежде, в какой сидел на поминках. Долго лежал на диване в полной темноте, блуждал взглядом по потолку, цепляясь за скрадываемые темнотой трещины на штукатурке. Потом…

…Черный и белый… Черные полотнища на стенах, белые циновки на каменном полу… Сквозь отверстие в темном своде купола вниз падает белый, осязаемо плотный луч света - словно стеклянная колонна соединяет свод зала с черным ложем в его центре…

Там, в самом основании луча, лежит женщина… В ее совершенной неподвижности есть что-то завораживающе-пугающее… Смерть всегда завораживает и пугает…

"Будто в театре, - думаешь ты. - Театре драмы и абсурда… Черный и белый - цвета траура… Краски смерти…"

Поневоле делаешь шаг к ложу и, склонив голову, вглядываешься в Ее лицо… Оно спокойно… Нечеловечески спокойно… Спокойное… и нечеловеческое лицо… Странно, но ты испытываешь к лежащему перед тобой созданию чувства, которые может испытывать лишь сын, стоящий у смертного одра матери…

"Матери?… Чушь!… Бред!… Нелепица!… Она не может быть моей мамой!… Я знаю!… Я помню Её лицо!… Я помню Её глаза!… Я помню!…"

Что-то случилось с твоей памятью… Воспоминания Олега Зорина тускнеют, отодвигаются назад… Сквозь них, словно пот сквозь поры кожи, проступают воспоминания другого… Чувства другого… Мысли другого… Ты неожиданно ясно, до боли в висках и колючей тяжести под сердцем осознаешь, что Она на самом деле твоя мать… Часть твоей души… Твоей крови…

"Этого не может быть!!!" - кричишь ты…

Губы и язык больше не повинуются тебе, и крик, рвущийся из груди застревает где-то в горле, не сумев родиться даже как стон… И тогда ты кричишь мысленно… И, чувствуя, что привычный мир рассыпается вокруг тебя водопадом сверкающих осколков, слышишь пронзающий разум голос, ровный и резкий, будто лезвие кинжала:

- Вельт… Кардред вельт мель альдамьерр… Онимьель вельт р-ровной глади Великой Реки… Гьерт арвье эл р-рука, поддерживавшая Арк-Хорл многие годы… Та, благодаря которой под милостивым оком Великой Хозяйки Дорог по-прежнему будет крепнуть Вершина Родовой Пирамиды, законный наследник Арк-Хорл…

Голос как острый резец оттачивает грани горя, обостряя поселившееся глубоко в груди чувство невосполнимой утраты.

- Да останется твое имя в бесконечности Времени, мать наших надежд… Пусть дети наших детей вспоминают о тебе с нежностью и почтением Твоих отпрысков…

О ком это они? Неужели о той, что лежит перед тобой?… О твоей матери… Твоей матери!… Горячий, сбивающий дыхание ком поднимается к горлу, разбухает, заполняет собой грудь… По щеке, кажется, ползет что-то влажное и холодное как крошечная льдинка…

- Не нужно, - на плечо вдруг ложится тяжелая сильная рука, голос звучит будто из-под самого свода, такой же тяжелый и сильный: - Нельзя плакать сейчас, Эки. Она этого не одобрит.

- Отец?… - ты поворачиваешь голову, задираешь ее вверх, чтобы увидеть нависающую над тобой громаду тела. - Она же мертва, отец! Ей теперь все равно!

- Ей никогда не было все равно… а теперь тем более, - взгляд прозрачно-бирюзовых глаз обрушивается на тебя подобно каменной глыбе. В них боль, тоска, смерть любви и надежд. На миг тебе становится страшно, но потом во взгляде гиганта проступает что-то другое, новое, что-то, чего ты давно уже там не видел…

- Я верю в тебя, мальчик. Ты выдержишь, - говорит гигант.

- Ты тоже выдержишь… - твой голос внезапно срывается и с языка невольно слетает колючка застарелой, давно накапливаемой горечи. - Я тебя знаю.

Необычное в бирюзе глаз медленно тускнеет, тает во вновь наплывшей тоске. Вам обоим больно сейчас. Вы оба осознаете как нужны теперь друг для друга… И каждый снова будто отступил на шаг назад, так и не сумев соприкоснуться руками с другим…