Денис Луженский - Воин вереска

Денис Луженский

Воин вереска

Когда-нибудь напишут: славное это было время и счастливое. Потому что бури утихли. Потому что небо очистилось. Без малого столетие не видеть солнечного Лика, разве только урывками, в редких разрывах клубящихся туч, разве только как слепое пятно за облачной пеленой… Ясное Небо! Ты стало символом нашей эпохи, легендой, мечтой и желанной целью. Почти век в сумерках — на земле, полгода замерзающей под толщей снега, а другие полгода — заливаемой нескончаемыми дождями… И вот всё кончилось. Не в один день, даже не в один год, но… кончилось! Однажды священная лазурь воссияла над моей головой и за весь день ни единое облачко, даже самое лёгкое, не нарушило этой великой бездонной чистоты. В тот день я понял: свершилось. Тёмный век остался в прошлом, величайший кризис преодолён, пора двигаться дальше.

Когда-нибудь скажут: странное это было время и удивительное. Потому что мы не знали, как нам быть дальше. Потому что скоро поняли: главная работа ещё впереди. Мало выстоять, выжить, сберечь ничтожные крупицы былого мира, нужно потом из сохранённых семян вырастить новые всходы. И позаботиться о том, чтобы эти всходы не зачахли, не погибли. Оградить их и защитить — вот насущная задача. Она была важна тогда, десять лет назад, она важна сегодня, она не потеряет своего значения и через столетие. Её всё ещё предстоит решать нашим детям, и детям наших детей. Наш долг и святая обязанность помочь им уже сейчас, закладывая основы грядущего мироустройства… Мой долг. И моя обязанность.

Хотел бы я когда-нибудь произнести, безмятежно глядя в огонь пылающего камина: «Тревожное это было время…» Увы, оно тревожно теперь и останется тревожным ещё очень, очень долго. Существ, которых мы называем «выродками», не становится меньше. Север закрыт для нас, самое малое, на десятки лет. Юг снова охвачен эпидемией «бурой сыпи»… (О, Небо, я опять жалуюсь! Хорошо, пока лишь на бумаге, а не в голос. Век с четвертью, без малого, за душой. Не иначе, старость на пороге? Хе!)

В сущности, всё перечисленное — обычные для нас беды, они преходящи и преодолимы. Но как прикажете быть с памятью человеческой? Мерзавка хрупка и недолговечна, она, как клок тумана, влекомого ветром перемен — чем дальше во времени её уносит, тем меньше от неё остаётся. Люди склонны забывать. Люди склонны повторять ошибки, даже самые роковые. Люди склонны ненавидеть и убивать друг друга, даже перед лицом общей для всех угрозы.

Тяга к войне, равно как и тяга к мирной жизни, заложена в природе человеческой. Во все известные нам времена и у всех известных нам народов существовали как апологеты первого, так и поборники второго. И так уж выходит, что на миротворцах держится процветание, а воины движут вперёд историю. До тех пор, пока для нас имеют значение власть, богатство и зависть к соседу, мы не перестанем использовать силу во имя достижения сомнительных целей. И будем неизменно порождать в ответ горе, ненависть и жажду возмездия. Нет такой силы, которая устояла бы перед другой силой. Что же до воинов… люди войны всегда оказываются по обе стороны справедливости.

Над болотом туман,Волчий вой заметает следы.Я бы думал, что пьян,Так испил лишь студеной водыИз кувшина, что ты мне подала,Провожая в дорогу,Из которой я никогда не вернусь…

Вода чистая, чуть сладковатая. Холодная — до ломоты в зубах. Первую кружку проглатываешь жадно, одним большим долгим глотком. Вторую — чуть медленнее. С третьей уже не торопишься — пьёшь спокойно, чувствуя, как жидкий лед вымывает из глотки остатки сухой горячей пыли.

И разглядываешь девушку, что держит в руках кувшин.

Она невысокая и какая-то очень хрупкая для хуторянки. Черты лица правильные, пусть и лишённые утончённого изящества столичных красавиц. Губы, пожалуй, тонковаты… зато алые, яркие, а зубки за ними — белые-белые. По плечам темной волной — волосы цвета воронова крыла. А движения полны особой, естественной грации, без тени жеманства и фальшивой кокетливости. И еще эта улыбка…

— Благодарствую.

— Пустое, — улыбается девушка. — Доброму человеку отчего бы не помочь?

В большой глиняной кружке ещё плещется недопитая вода. Очень кстати, когда не знаешь, что сказать в ответ. Неторопливо, смакуя, словно выдержанное столетнее вино, цедишь простую колодезную воду. И, сделав последний глоток, произносишь то, о чём, кажется, вовсе не думал говорить:

— Ты меня не бойся.

Обронил слово, и самому неловко: к чему брякнул-то? Ведь и без того видно, что девчонка нимало не боится…

Откуда возник на его пути этот маленький хуторок? Ни дороги вблизи, ни иных признаков человечьего жилья. Наткнуться на него посреди Пустошей — уже было чудом. В низинке меж двух невысоких холмов, на сплошном ковре цветущего вереска — аккуратный, словно игрушечный, домик под охряной крышей из крашеной дранки. Ни подворья толкового, ни хозяйства — только домик да пяток невысоких яблонь. Да выложенный диким камнем колодезь и потемневшие доски навеса над ним.

А на низком крылечке — стройная девичья фигурка с кувшином. Будто только и ждала, что вот-вот из-за холмов кто-то выйдет к ее кукольному обиталищу.

— Да я и не думала бояться-то, — чернявая смотрит с отвагой истинной доверчивости: «Правда не боюсь! Ни капельки! Ну, неужто ты сам веришь, что меня кто-то может обидеть?!»

Искренняя у нее улыбка, щедрая… а на душе отчего-то не теплеет. Непривычна для него такая вот душевная щедрость. Не по себе от неё как-то… Отвык? Да, отвык. За последние восемь лет — напрочь. Страх в чужих глазах полюбить не смог, но смириться с ним — смирился. И перестал убеждать случайных людей, что бояться его не стоит. Ведь коли подумать хорошенько, пусть уж лучше боятся. Каждый из «отпрысков» Ласа Кладена заслужил этот страх сполна. И с чего вдруг ему захотелось убедить незнакомую девчонку в обратном? Может… и не для неё вовсе сказал те слова?

— Устал, небось, — говорит девушка. — Давно в дороге, добрый человек?

Опять «добрый человек»… Это она о нем, о Рэлеке из Гезборга по прозвищу Тихоня. Посмеялся бы, да смешного мало. Наивная деревенская дурочка, сколько же она прожила в своей глуши, что не шарахается при одном только взгляде на его щёку, едва прикрытую редкой бородой?

— Давно, — он протягивает ей опустевшую кружку. Что тут ещё скажешь… Что последний раз видел человеческое жильё три недели назад? Что вторую неделю вокруг — ничего, кроме белого вереска на холмах и болот в низинах? Что пятый день шагаешь пешком, потеряв коня посреди Пустошей? Что два последних дня у тебя во рту побывали разве что скудные капли росы, потому как от жары пересохли даже болота со ржавой тухлой водой? И поэтому теперь, после всех этих мытарств, радушие незнакомой девушки больше удивляет и настораживает, чем приводит в умиление. Ведь смутные ныне времена. Недобрые.