Эйнемида IV. Солнце нового мира. - Антон Чигинёв
‒ Ты тоже хочешь уйти? ‒ спросил он Эн-Нитаниша
‒ Я останусь рядом со своим господином, ‒ спокойно ответил тот. ‒ Я буду охранять его до конца своей жизни. Клянусь, он не встретит свою судьбу прежде меня.
‒ И это лучший дар, что ты мог бы мне преподнести, ‒ с чувством промолвил Нахарабалазар и вдруг рассмеялся. ‒ Но что же такое, где музыканты?! Почему ещё не здесь?! Наду-Кур, ты хорошо поёшь ‒ а ну-ка спой ту песню, что тогда, в саду, на празднике пальм, когда зажгли светильники! Помнишь, как было весело, как мы все были счастливы?! Пой, что будет сил, принеси сюда, из прошлого, хотя бы тень его счастья! Но стойте, где же лилия моего сердца?! Где моя Нира?! Где мой возлюбленный сын, что она носит во чреве?! Скорее бегите за ними, зовите их сюда! Пусть разделят со мной мою последнюю радость, ибо, клянусь всеми богами и даэмонами, без них эта радость не будет полна!
Захохотав совсем уже безумно, царь сорвал с себя пропитанный потом хитон и как был, обнажённый, уселся на ступени у трона. Он смеялся, но в глазах его стояли слёзы.
***
Он появился в разбитом воротном проёме, когда очередная волна атакующих разбилась об остатки дворцовой стражи и бессильно отхлынула в стороны. Он шёл меж бьющихся в смертельной агонии людей и изрубленных тел, густо устилающих мягкую траву Внутренних садов. Меж обугленных и разломанных беседок, меж расколотых статуй, меж изрубленных и втоптанных в землю растений. Алгу, пророк великой Плоской земли шествовал к Золотому дворцу, и следом за ним в сердце Мидонии шла сама степь. Шёл новый мир, призванный на смену старому. Последние защитники умирающего порядка расступались перед его неспешной поступью.
Дорогу ему преградили у самого входа во дворец, подле недавно возведённой гробницы царицы-матери. Строй мидонийских стражников ощетинился обагрёнными чужой кровью топорами и копьями. Плечистый черноволосый воин, опоясанный зелёным поясом, вышел из их рядов, грозно сверкая единственным глазом.
‒ Я, Эшбааль хаз-Гуруш ‒ громовым голосом вскричал он, поудобнее перехватывая топор. ‒ Ты убил моего сына!
Безликая статуя не пошевелилась. Грозные меч и булава остались обращёнными книзу.
‒ Эшбааль, ‒ бесстрастно промолвил пророк. ‒ Мне знакомо твоё имя. Я убил твоего сына в бою. Он познал жизнь и пал со славой, а скольких детей убил ты? Твой прежний царь, которого ты предал ‒ у него были дети, не достигшие возраста мужей. Что с ними стало, Эшбааль?
‒ Это… ‒ царедворец сглотнул внезапно пересохшим горлом. ‒ Я был против этого…
‒ Но это произошло, и ты знал, что будет так. Ты приговорил их в тот день, когда задумал мятеж. Детей, которых должен защищать. С которыми играл и шутил. Детей, которые верили тебе и не боялись ничего, потому что ты, в своих золотых доспехах, охранял их сон. Приходят ли они к тебе во снах?
Эшбааль долго молчал, глядя в пол. Его рука, держащая топор, слегка задрожала.
‒ Приходят, ‒ с усилием проронил он, не поднимая взгляд. ‒ Приходят каждую ночь.
‒ Тогда зачем ты обвиняешь других, если сам виновен стократно?
‒ Я взял на себя вину ради Мидонии…
‒ И теперь она гибнет. Так ты помог ей? Не пытайся обмануть себя, Эшбааль. То, что ты сделал, было сделано не ради Мидонии, а ради власти, богатства, величия. За них ты уплатил чужими жизнями. Жизнями чужих детей… ‒ безликая фигура подняла голову, точно в задумчивости. ‒ Я вижу это в тебе, в твоей памяти… Солнце, синяя река, лодка с красными и синими лентами… Мальчик с тёмными глазами улыбается тебе… «А ты победил бы морского змея?», «Как же, господин? Он ведь такой огромный?» «Ты тоже большой-пребольшой. Папа говорит, ты самый сильный, сильнее всех на свете, с тобой нам ничего не страшно. Ты ведь защитишь нас от всех-всех?» «Я постараюсь, юный господин. Насколько это в моих силах…» Я помогу тебе вспомнить. Смотри, Эшбааль, смотри…
‒ Не-ет! ‒ полный страдания крик на мгновение перекрыл шум сражения за окном. Отбросив топор, Эшбааль схватился за голову так сильно, что бронза шлема подалась под его судорожно сжатыми пальцами. ‒ Нет, ‒ прошептал он тише. ‒ Хватит… ‒ воин резко вскинул голову. Из его единственного глаза текли слёзы. ‒ Прекрати…
‒ Что ты просишь прекратить? Я лишь приподнял покров, которым ты укрыл разум от совести. Это не прекратится, Эшбааль. На то нет власти ни у меня, ни даже у того, чья сила неизмерима и могущество неоспоримо. Помочь может лишь один человек.
‒ К-какой? ‒ в страдальческом взгляде Эшбааля промелькнула робкая надежда. Так приговорённый к смерти глядит на палача, разворачивающего внезапно доставленное письмо от царя.
‒ Ты сам. Искуплением, которое уже никому не поможет.
Одним движением, фигура в маске оказалась подле застывшего Эшбааля. Взмах меча, и обезглавленное тело опустилось на ступени гробницы той, кого несчастный царедворец любил и ради которой стал преступником, в тот самый день, когда впервые поддался этой любви. Остальные защитники дворца, не сговариваясь, положили оружие на землю.
***
‒ Превосходные стихи, мой дорогой Феспей, ‒ царь громко захлопал, звеня золотыми браслетами. ‒ Это новое? Ты не читал их раньше. Садись, ты заслужил свою награду ‒ выпей из рук царя! Дал бы и золота, да, боюсь, цена ему сегодня ниже, чем обглоданной кости, ‒ владыка шести частей света сам наполнил чашу и протянул её поэту.
Облачённый в принесённые евнухами златотканые одежды и увенчанный тяжёлой тиарой Хазраддона Нахарабалазар возлежал на ступенях трона, а перед ним, на расстеленных прямо по полу драгоценных коврах, одно за другим появлялись изысканнейшие кушанья и редчайшие вина. Проход на кухни стал опасен, и готовили в соседнем зале для игр, на разожжённых из сломанной мебели кострах. Даже в таких условиях, царские повара не допустили ни малейшего ущерба ни вкусу, ни виду, ни разнообразию блюд, чем свершили истинный подвиг во славу своего искусства.
Царь хлопнул в ладоши, и вновь грянула музыка. Загнанные музыканты уже едва держались на ногах, но Нахарабалазар требовал и требовал играть. Он будто задался целью услышать все мелодии, которые любил, иные же требовал повторять снова и снова. Визгливые хегевские,
