Предзимье. Осень+зима - Татьяна Лаас
С пятой… Или шестой? Тая сбилась… Короче с какой-то еще стороны — Кошкин. И вот тут все совсем непредсказуемо. Он императорской крови, но у него своя голова на плечах и свое видение будущего. Забавно, что из всех возможных мужчин вокруг нее, если бы она всерьез рассматривала замужество, только Кошкину она не испортит репутацию — когда ты бастард, портить уже нечего. Хотя некоторые всерьез его считают возможным цесаревичем — у императора Алексея II пока наследников нет, лишь две дочери. Императрица опять в тягости. Только кого она ждет — государственная тайна. И Павел… Он свой. Но Гордей ему не сказал ни про поле, ни про феромоны.
Семейство Зимовских-Подгорных — они выступают на стороне Зимовского или отдельно? Матушка с разумом змеи — это страшно.
И чьим словам можно верить, а чьим нельзя? Даша говорит одно, Ника другое. Зимовский орет об отъезде, Гордей просит довериться. Кот… Змейки… Ощущение, что все лгут и все играют во что-то свое, а Тая оказалась удобной пешкой, которую вот-вот сожрут. Она словно муха запуталась в паутине и никак не может выбраться. Хоть бы кто-нибудь честно сказал, что ждет от Таи.
Раздался тихий шум шагов, отвлекая от мыслей — Гордей воспитанно замер у лестницы:
— Тая? Ты не спишь? Мне прийти позже?
Она потерла лоб — смысла оттягивать сеанс взлома воспоминаний никакого:
— Иди уже… У меня мозги кипят, если честно — я сама не засну.
— Как скажешь.
Кровать в темноте прогнулась под его тяжелым телом, и горячая рука легла на Таин лоб, погружая в беспокойный сон.
Она снова гимназистка. В её руке тяжелый портфель — уроки закончились. Классные дамы озабоченными взглядами провожают со двора учениц — за воротами гимназии уже ходят с умным видом юноши-гимназисты. Не запрещено, двадцать первый век уже на дворе во всю. Эпоха нянек-мамок-гувернанток закончилась, редко за кем из девочек приезжают слуги. Кто-то весело смеется, Ника тащит Таю за руку прочь, скачут солнечные зайчики в золотой листве. И чего Гордея понесло так глубоко? И не выпнуть из воспоминаний. Права такого у Таи нет. Откуда-то доносится голос Даши: «А это наш грибочек! Подосиновик или иногда бледная поганка Подосинова Тая, иногда можно мухомором звать — только если вы друзья!» Незнакомый на тот момент Тае лопоухий парень в гимназической форме уточняет: «Серьезно?»
Кафе-мороженое. Беззаботный смех. За окном кружится первый снег — он в этом году пришел рано, в десятых числах сентября. Всех угощает Зимовский. Так не принято, но ему плевать. Тая ковыряется ложечкой в мороженом, украшенном шоколадом в виде грибочков — обхохотаться от чьего-то юмора! Кто-то ходит за спиной, шепчется и ругается: «Так нельзя!» Чья-то рука осторожно прикасается к её волосам, Тая резко разворачивается и шипит от боли: Зимовский ошарашенно смотрит на косу в его ладони, а рядом заходится смехом Игнатьев, местная мечта всех барышень и хулиган в одном флаконе. Змейки тоже смеются. Тая обиженно молчит. Молчит и Зимовский. Тогда в пятнадцать он ей казался высокомерным типом.
День рождения Зимовского. Он снова и снова дергает её за косу, как шкодливый мальчишка, и Тая не выдерживает… Гордей где-то далеко смеется и внезапно делится своими воспоминаниями: незнакомая Тае серьезная девочка с русой, как золото, косой, проходит мимо, и подойти страшно, и хочется, и лишь дергаешь за косу и мчишься дальше, боясь, что опознают. Тая успевает уловить боль Гордея — та девочка погибла в ночной атаке, городок их был почти на границе.
Поздний вечер. Темень. Улочки города быстро пустеют — Гордей все же вспомнил про расследование. Тая задержалась в городе. Холодно. Автобус не вышел в рейс. И Тая включает фонарик и шагает в лес. Так идти быстрее, чем по дороге вокруг промзоны. Узкая тропка вьется среди деревьев. Изо рта вырывается парок. Снег искрится бриллиантами под лучом фонарика. Лес еще приветлив и гостеприимен. Прыгают с ветки на ветку любопытные белки. Ветер гонит по сугробам тонкую рыжую сосновую кору. Сзади раздается звук шагов и чье-то дыхание. Правила на узкой тропке в снегу просты: ты или идешь быстро, как все, или уступаешь дорогу, шагая в сугроб. Тая не спешила — дома никого, только Глаша. Домашку Тая сделала еще в библиотеке, из всех развлечений только книги и звонок Даши — она обещала поболтать на ночь. Глушь. Паутинку тогда провели только в институты. Тая шагает в сугроб, утопая по щиколотку, оборачивается и… Тьма. Она уже далеко в лесу, и глаза покрылись ледяной корочкой, не позволяя векам закрыться.
Гордей осторожно возвращает её назад. Тая послушно снова шагает в сугроб, утопая в снегу, и оборачивается. Тьма. Гордей извиняется, и она послушно идет и идет по узкой зимней тропке. Только всегда она видит тьму — опустить взгляд вниз, в сугробы, она тогда не догадалась. Нормальные змеи зимой спят. Гордей возвращает её назад на освещенную улочку перед лесом и заставляет осматривать застывших темными силуэтами, изъеденными временем, людей. Тая никого из них не помнит, чтобы опознать. Гордей ругается, заставляя Таю глубже погружаться в сон — вдруг все же сможет что-то вытащить из памяти.
Выплывает она из глубокого сна в цехе. Обнаженный Зимовский судорожно вдыхает воздух и выдавливает: «Тая? Помоги!» Он опознал её по феромонам, самец павлиноглазки… Хорошо, что она догадалась его сковать льдом. Тая садится рядом с Зимовским и считает узелки на длинной, раздирающей пальцы нити. Гордей снова и снова заставляет её вспоминать, пока не получается раз за разом двадцать два узелка. У неё и у Гордея. Двадцать две забранные жизни. Даже сейчас во сне Тае хочется прибить Зимовского или его матушку. А колыбельная звучала тридцать три раза — прям по сказочному канону. А найденных тел всего двенадцать. Это же столько еще искать и искать…
Гордей пихает в Таю свое воспоминание: Зимовский стаскивает с себя одежду и уточняет у него: «Ты же быстрый?» Гордей вопросительно хмыкает — он опять думает, потому и молчит. Зимовский смиряется и добавляет: «Если я сейчас рвану за Таей — бей на смерть, не задумываясь!» Он не вторую ипостась от Таи прятал — он прогонял её прочь на безопасное расстояние. Надо. Было. Все. Честно. Сказать! Гордей вздыхает и сдается, мужская солидарность — страшная штука, как и женская, впрочем. А змей из Зимовского красивый — огромный, горящий золотой чешуей и внезапно уменьшающийся до размеров обычного ужа. Он все же полоз — характерного петушиного гребня на
