Виктор Никитин - Легенда дьявольского перекрестка

- Не серчай на маму, - шепнул старик заговорщицки. - Ей такое простительно, ведь и не каждый конюх посвящен в великую тайну лошадей.

- Тайну?

Конюх выставил указательный палец вверх и потряс им со словами:

- Не просто тайну, а великую. Видишь ли, маленький господин, люди давно стали воспринимать лошадей как нечто само собой разумеющееся, но по-прежнему не причисляют их к скоту. Это не быки, не коровы и тем более не овцы со свиньями. Во все времена и у всех народов лошади были священными животными, и вовсе не потому, что без них человек не покорил бы безграничный мир. А все дело в том, что в лошадях есть великая и непостижимая нам сила, позволяющая людям становиться лучше. Нечто освобождает внутри нас все хорошее, правильное, делает это более явным. Достаточно поверить и прикоснуться.

Старик жестом велел Альбрехту положить ладонь на морду коня. Против ожиданий мальчика, тот не отпрянул, а наклонился чуть пониже, вроде бы указывая, куда именно следует положить руку.

- Все твои лучшие качества, как бы глубоко они не скрывались, обнаружатся.

С ладонью, словно приклеенной ко лбу жеребца, Альбрехт стоял долго. Он не шевелился и даже крепко закрыл глаза, чтобы ни на что не отвлекаться, но не ощущал внутри себя ничего, что должно было обнаружиться, никаких лучших качеств, никаких сил.

Он убрал руку, прислонился к дверце и понуро свесил голову.

- Это потому, что я ни на что не способный дурачок.

Взяв мальчика за плечи, конюх встряхнул его и серьезно сказал:

- Ерунда. Ты просто не приглянулся воспитателям, вот они и говорят всякое.

- Нет, - всхлипнул Альбрехт. - Меня и дома все считают маленьким недоумком.

Бедняга не сдержался и расплакался, хоть ему и было очень стыдно перед малознакомым стариком. Слезы текли по щекам в три ручья, и мальчик размазывал их по лицу, шмыгал носом. Конюх осмотрелся и приобнял Альбрехта.

- Нужно попробовать еще раз. С первого никогда не получается.

Он взял руки мальчика и положил их на морду пододвинувшегося жеребца.

Может быть повлиял внутренний надрыв или еще что-то, но расстроенный мальчик ощутил тепло, исходившее от коня, гораздо острее обычного. Тепло пульсировало сначала на кончиках пальцев, потом в кистях, медленно путешествуя вверх. Альбрехт видел глаза коня, обращенные на него, и в них читались уверенность, сочувствие, готовность и желание помочь, наряду с ясным пониманием происходящего. Тепло распространилось по всему телу, разлилось дрожащей волной, за ним пришли легкость, покой и умиротворение.

Слезы еще не высохли на веках Альбрехта, когда он со счастливым выражением на лице бежал в свою комнатку, будто намереваясь рассказать кому-то о свершившемся чуде, об открытой ему великой тайне. Провожая его взглядом, старик улыбался. И он знал, что никому мальчик не выдаст секрета. Некому.

За день до своего отъезда Альбрехт стоял у ворот, представляя, как с тяжелым сердцем будет покидать замок, и он первым встретил дюжину лошадей, присланных Хельмуту Шварцмайеру. Их вырастили специально для барона и теперь на единой цепи гнали во двор. Конюхи, поджидавшие табун, пересчитали лошадей и немало удивились, увидев одинокого жеребца, важно вошедшего вслед за остальными. Он был тринадцатым.

Если двенадцать лошадей принадлежали к мекленбургской породе, имели светло-гнедой окрас и несли на себе тавро барона Шварцмайера, то тринадцатый был антрацитово-черным, значительно крупнее остальных и был начисто лишен клейма или каких-либо следов от него. Его порода осталась загадкой.

Пышная грива черного коня блестела, как масло, его хвост походил на густой дым, ниспадающий толстыми струями.

Едва конюхи принялись обсуждать неожиданный гостинец, как появился незнакомец, который не представился и с ходу сообщил, что этот конь предназначен только для Альбрехта и послан его отцом ко дню рождения сына. Страннику кинулись было объяснять, что уже завтра мальчик покинет замок барона, но незнакомца и след простыл.

Барону доложили о происшествии, и тот высоко оценил важно прохаживавшегося по двору жеребца, повелев отправить Альбрехта восвояси как не оправдавшего надежд, а коня оставить в качестве компенсации за траты, которые понесла казна Шварцмайера в связи с воспитанием нерадивого мальчишки.

Словно услышав это и поняв сказанное, конь встал на дыбы и заржал, неистово замолотив копытами в воздухе, от чего сразу несколько работников распрощались с жизнями: двоим конь проломил черепа, третьего мощным ударом отшвырнул прочь с раздробленной грудиной и торчащими наружу ребрами.

Конь истошно ржал, преследуя разбегавшихся в панике людей. Скривившись, барон посмотрел на это, от досады заскрипел зубами и приказал:

- Разберитесь с этим исчадием ада.

Он не успел уйти, когда увидел Альбрехта, выскочившего перед черной бестией, оставлявшей по всему двору кровавые следы от копыт. Мальчишка повис на шее жеребца, и конь, негодующе хрипя и пытаясь задрать голову, остановился.

По всему было заметно, что Альбрехт смертельно боялся, но неимоверным усилием воли, победил в схватке со страхом. Когда конь опустил голову, мальчишка поцеловал его в лоб и забормотал что-то невнятное, успокаивая то ли лошадь, то ли себя. В какой-то момент свидетелям этого зрелища почудилось, будто конь склонился к уху Альбрехта и шепнул ему что-то в ответ. Впрочем, в дневниковых записях Альбрехта упоминаний об этом нет.

А потом мальчишка вскочил на спину жеребца и гордо погнал его по двору, уверенно держась без седла, стремян и поводьев. Он подвел коня к лестнице, и тот, подогнув правую переднюю ногу и отставив левую далеко вперед, низко поклонился спускавшемуся по лестнице барону.

Увиденное так сильно поразило Хельмута Шварцмайера, что он распорядился оставить Альбрехта и продолжить его обучение, дав храбрецу последний шанс. Приглянувшегося жеребца барон уже счел своим собственным и велел передать его одному из лучших рейтаров. Жеребец проявил норов и, вмиг сбросив ненавистного наездника, после чего едва не растоптал его. Больше рейтар к коню, прозванному Бестией, не подходил, а сам жеребец перестал подпускать к себе кого-либо, кроме Альбрехта и конюхов. К последним он тоже относился враждебно, но хотя бы позволял им заниматься работой. Старый конюх первым заметил в Бестии недоброе, пытался сообщить и не успел.

По давно заведенному и неизменному порядку старик всегда приходил в конюшню первым и отпирал ее. В свой последний день он не просто шел, а бежал к конюшне, не жалея своих слабых старческих ног, так как изнутри доносилось ржание без малого тридцати лошадей. Стоило открыть ворота, как табун обезумевших коней рванул прочь, не разбирая дороги. Сотня копыт забила старика, превратила его в кровавое месиво.