Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

«Тоже сцена из голоновской многологии, не правда ли? — шепнул Стан на ушко возлюбленной. — Она и король Луи Каторз.»

Ответа, однако, не получил.

— И явился в Консьержери, эту смрадную «привратницкую смерти», я почти напрасно. Двое хотели было прибегнуть к моим услугам, но Антуан отговорил. Я отлично помню его слова:

«Зачем упреждать смерть? Разве она будет постыднее, если постигнет нас по приказу другого? Здесь сам избыток несправедливости уничтожает позор. Мы можем спокойно оглянуться на нашу жизнь, спокойно умереть в ожидании приговора; наши истинные судьи — не в трибунале, перед которым мы предстанем, не в толпе, которая будет оскорблять нас. Чума опустошает Францию, она готова постигнуть и нас; по крайней мере, она убивает разом. Прибегать к самоубийству значило бы избавлять от ответственности неистовых людей, которые посылают нас на эшафот. Вспомним о тех, кто взошел на него раньше, и оставим такой же хороший пример тем, кто взойдет на него позже».

Впрочем, я не чувствовал себя в убытке. Мне удалось договориться кое с кем из стражей, что письма, которые узники напишут перед смертью, прежде чем их разошлют или, что куда вернее, уничтожат, попадут в мои руки, а уж я и мои родичи о них позаботятся. Не такие уж хлопоты, в самом деле.

И что я передам лично мадам Лавуазье непосредственно ей адресованное.

Казнь прошла тихо — революция нажралась крови и вдоволь напоила ей своих почитателей. Многие парижане узнали о происшествии из газет. Говорили потом, что интеллигентные люди, какими были все высшие сотрудники Откупа, вели себя образцово: на всех было затрачено немногим более получаса. Никогда ужасающий конвейер не работал так чётко и слаженно, как 8 мая 1794 года.

Впрочем, говорили, что перед смертью Антуана случилась небольшая задержка: хладнокровный, как всегда, учёный предложил Сансону провести совместный эксперимент, отдающий чёрной иронией. Настоящий завершить ему этому новому Архимеду, так и не удалось — не получил разрешения суда.

— Все спорят, живет ли голова отдельно от тела еще какое-то время, — сказал он. — Прошу вас, мсье Сансон, когда моя голова упадёт, посмотрите ей в глаза: если она подмигнёт — значит, ещё жива.

— В таком опыте нет нужды, — ответил палач. — Мне приходится каждую неделю менять корзину, в которую скатываются отрубленные головы, ибо они обгрызают её края…

Значило ли, что они испытывают нечто? В былое время Сансон не так уж редко спорил со своим другом Гильотеном, уверяя того, что боль в той части шеи. от которой отделено туловище, превосходит всякую меру. «Откуда у вас такие сведения? — отбивался от него доктор. — Это совершенно не подтверждается наукой».

Возможно, второй был прав, а первый, несмотря на свой шокирующий опыт, — нет. Я никак не мог улучить момент, чтобы впрыснуть кому-то из обречённых мой натурный опиат: правда, на всех бы и не хватило. Однако стоял я в первых рядах, там, где обыкновенно примащиваются люди, что держат наготове платки или собирают кровь казнённых в большие чаши. Никакой боли и никакого ужаса в чертах я не уловил. Впрочем, много позже писали, что подобный страх имеет природу не сколько физическую, сколько метафизическую — ибо лишь тогда, на самой грани, человеку открывается во всей глубине смысл жизни. Angst Хайдеггера. Киркьегоров Страх и Трепет. Философия святого Гильотена.

Нанёс визит молодой вдове я не сразу — её психика поверглась, как я мог понять, в состояние, близкое одновременно к оцепенению и гнилой горячке, так что зов разума никак не мог достичь её ушей. Тем более что около неё толпился самый разный народ, а мне — мне срочно требовалось разослать ту корреспонденцию, что обременяла собой мои руки и мысли. Кстати, говорилось потом, что от всего, написанного Андрианом, осталось одно письмо. Это значит, прежде всего, что адресаты, пылая благоразумием, поспешили избавиться от того, что являло собой угрозу их жизни. Невеликая беда: думаю, все они были написаны сходно.

За это время немалое, более чем двухмиллионное состояние Андриана было конфисковано, имущество богатого особняка — описано для будущего аукциона в пользу революционного государства, химическая лаборатория, лучшая не только во Франции, но наверняка с мире, — передана Конвенту. По счастью, за сохранностью приборов и реактивов следил тот самый Де Бертолле, что едва не взорвался вместе со старшим товарищем и его женой во время того самого порохового эксперимента.

Мари Анн удалось спасти кое-что из записей научного характера — в основном, выполненных её искусной рукой, — комнатку на самом верху дома, деревянную кровать с облупившейся краской, три дряхлых плетёных кресла и парные вазы севрской работы со слегка надколотым краем.

Эти усилия, как я и надеялся, помогли моей госпоже сохранить цельность либо восстановить её, частично утраченную, настолько, что она уже могла вполне выдержать знакомство с предсмертным посланием. И также — разговор со мной.

В самом деле, когда я, следуя приглашению лакея или кого-то в этом роде, вошёл в комнатку и поклонился как мог учтивей, юная вдова показалась мне почти спокойной. Люди действия, для которых оно — мощнейшее лекарство, хоть и не панацея, и солдаты, получившие шок от ранений, несовместимых с жизнью, выглядят примерно так же, как она.

— Как мне сказали, вы принесли мне кое-что от него?

— Да, — ответил я. — Однако прежде чем мы начнём беседу, не могли бы вы отослать вашего человека, как бы ни был он вам предан. Надеюсь, это не официальный соглядатай из тех, кого вынуждены терпеть?

Я готов был поклясться, что в синих глазах моей собеседницы промелькнули искры, похожие на смех:

— О нет, конечно. Слабая женщина, которой я стала, не нужна никому, даже Комитету Общественного Спасения.

Однако вышла за дверь и отослала человека с поручением — не помню каким. Взяла из моих рук бумагу, разломила пополам сургуч и бросилась читать.

«Милая, родная моя Мари!

Изо всего, чем я здесь дорожил, более всего я сожалею о тебе.

Не о жизни: она была долгой и на удивление счастливой почти до самого конца. Нет, даже не „почти“: благодаря моим противникам и клеветникам я избавлен от тягот преклонного возраста и умру здоровым, а это преимущество неоценимое.

Не о любви ближних и о славе: я имел их довольно и, если правы те, кто говорит об этих предметах как о том единственном бессмертии, которое нам доступно, буду в некоей степени жив ещё порядочное время.

Не о том горьком уроке, который я получил напоследок. Ведь, как оказалось, ни честное служение обществу, ни важные услуги родине, ни карьера, употребленная на преуспеяние человеческих искусств и знаний, ни даже сиюминутная польза, приносимая новому режиму с его бесконечными войнами — не могут избавить от зловещего конца и от такой смерти, которая должна постигать лишь преступников.