Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

Вот отчего явление вживе нашего пра- в энной степени — родителя было воспринято с благоговейным ужасом, несмотря на то, что ни о каком суде и даже ни о каком семейном совете речь вроде бы и не заходила. Так, начали обсуждать некие внутренние проблемы за рюмкой чая, а продолжили за бутылкой aqua dirgo vitae. Ну, не прямо так, хотя уверен, что в тот самый дородный кофейник попала небольшая толика флибустьерского рома, а в початый бочонок с коньяком, что за ним воспоследовал, — нечто из акушерских запасов Руны. И то, и другое, между прочим, — напитки, полезные для деток, хотя Уно терпеть не может кофеин в любом виде, а Дуа и Тре даже с ректификата толком не успокаиваются.

В общем, нашей Искорке было велено тотчас представить собранию своего жениха, который, как водится, буквально кровоточил жизнерадостными призывами к священнобрачному союзу. Даже не скрывался за паролями-логинами.

— Я не поручусь за результат, — ответила она. — Конечно, вызову немедленно. Но вот Стан…

— Без всякого сомнения, соискатель руки давно стоит на стрёме, — кивнул Трюг. — Разве что по нужде отлучился. Или он у тебя всё, помимо сладострастного ихора, через кожу выделяет?

В отличие от прочих членов семьи, прямо зависящих от норова Син, ему сходит с рук любая колкость, сорвавшаяся с уст в её сторону. Наверное, потому, что они любят друг друга чуточку более пылко, чем полагается кузенам, дядюшке и племяннице, пасынку и родной дочери, мачехе и падчерице, деду и внучке: в общем, понятно. Номинальная пропасть их родства поистине бездонна и поросла диким разнотравьем.

Оттого Искорка проигнорировала слова моего венчанного супруга, только запустила в его сторону пламенным взглядом. И обратилась через его голову к самому старшему по званию:

— Предок, что ты собираешься с ним сделать?

Он понял правильно.

— Ничего, чего бы Этельвульф не захотел для себя сам, моя светлая. Уж поверь старику.

И когда она уже была вне зала и на полпути к головному монитору, распорядился на жуткой смеси провансальского со старорусским:

— Распуколок этих, птенцов ваших, — под замок. Под надзор Екатерины. И хорошенько ублажить, дабы не верещали сверх всякой меры.

— Они умеют скрываться от чужих, — возразил я по-французски. Больше для зондажа, чем ради того, чтобы возразить.

— От чужих людей, — уточнил Ингольв, слегка отмахиваясь, будто от мошкары. — Не от неведомо каких перевёртышей.

Я без малейших угрызений совести сгрёб нашу детву в охапку, отлепил от их чудненького живого приобретения, самую малость прищемив кому ручку, кому ножку, — и уволок по секретной лестнице в подвал. Там у нас хранятся дряхлые свитки, кодексы, манускрипты, инкунабулы и прочий разрисованный пергамент, и по дороге я посулил выдать им парочку того, парочку сего на растерзание. Только чтобы руки как следует помыли, прежде чем рассматривать всяких там маргиналий и буквиц. А чего не поймёте — баба Катя прочитает.

Разумеется, я был достаточно сведущ в потайных ходах, чтобы ни разу не показаться на глаза Синдри, а она слишком хорошо понимала норов старших, дабы явиться на глаза Ингольву со словами: «Я написала письмо с пометкой 'срочно', Станислав вот-вот явится». Но возня с детишками слегка утомляет, и когда я, на ходу укладывая причёску и поправляя шейный платок, появился на пороге, наши «СС» были здесь оба. В положении стоя, потому что иначе оставалось разместиться на полу или одном из подоконников. Последнее я и сделал, будучи невеликим любителем первого. Брюки в позе лотоса смотрятся куда как невыгодно.

— Исходя из твоего собственного понимания патриархальности, — говорил тем временем Ингольв, выпрямившись в курульном кресле, — ожидалось, что ты представишься нам перед тем, как увезти свою жену на Гаваику или, скажем пиратские острова Хог в Гондурасе.

— Питкерн, — тихонько поправила Син.

— Эта скала так основательно запустела, что теперь годится для частного владения? — чуточку брюзгливо ответил Волк.

Ему никто не ответил.

— Да вы приземляйтесь, приземляйтесь, мне на вас задирать голову несподручно, как и всем прочим, кстати, — скомандовал Ингольв.

Они так и сели на ковёр. Смирнский, с потрясающе длинным ворсом и очень мягкий.

— Ну что же, кавалер, — продолжал Волк среди благоговейного молчания окружающих, — если вы в помыслах и устремлениях своих тверды, то не стоило бы вам хотя бы для начала послушать историю вон его, Хьярварда, матери. А может быть, для конца тоже.

Матери? Я знал про себя, что «вторично и парадоксально» родился от Ингольва в тысяча восемьсот тридцать шестом году. Но что в этом как-то было замешано существо женского пола… Немыслимо.

— То, что я вам сейчас поведаю, — медленно проговорил Ингольв, будто ворочая голосом булыжники, — может показаться очередной серией про Анжелику. Все вы увлекались и фильмами, и книгой лет этак, к примеру, двадцать пять, тридцать назад. Помолчи, внука. Я не я, если и ты не оскоромилась томиком-другим. Впрочем, та женщина, по-моему, вообще послужила одной из прядей для выплетания рекламно-знакового образа. Только при моей красавице не было никакого чудовища. Если не считать меня самого, разумеется.

Снизу сдержанно хихикнули.

— Не надо, Син. Подобные истории коренятся и растут из банальностей, пока внезапно не оказывается, что штампы были не чем иным, как скрытыми символами.

А подобных знаков во время, предшествующее Великой Французской Революции, было что зерён на черном поле, ещё не подвергшемся нашествию вороньей стаи.

Господин Казот, модный писатель готического склада, посреди самого разнузданного веселья предвидел гибель всех собравшихся жантильомов восклицал: «Горе Иерусалиму, горе и мне».

«Это дед кого имеет в виду под благородными — французских аристократов?» — неслышно спросила Рунфрид сидящего рядом брата.

«Разумеется. Не мешай ему погружаться в атмосферу родной культуры», — кивнул Трюг.

— Перед тем как Месмеру, открывателю животного гипнотизма и признанному шарлатану: я имею в виду лишь то, что большинство его таковым признало.

Так вот, прежде чем ему покинуть негостеприимную Францию, милая принцесса де Ламбаль, фаворитка королевы, дала в его честь прощальный ужин.

Приглашение получил и прекраснодушный доктор Гильотен, который уже давно вынашивал идею равенства и братства под лезвием «национальной бритвы». После того как было выпито немалое количество бутылок рейнского и бордоского, Месмер вдруг, глядя немигающим взглядом прямо в глаза коллеге, произнес громко, так, что все слышали: