Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

Не о любви ближних и о славе: я имел их довольно и, если правы те, кто говорит об этих предметах как о том единственном бессмертии, которое нам доступно, буду в некоей степени жив ещё порядочное время.

Не о том горьком уроке, который я получил напоследок. Ведь, как оказалось, ни честное служение обществу, ни важные услуги родине, ни карьера, употребленная на преуспеяние человеческих искусств и знаний, ни даже сиюминутная польза, приносимая новому режиму с его бесконечными войнами — не могут избавить от зловещего конца и от такой смерти, которая должна постигать лишь преступников.

Не о том, что все полученные мной житейские уроки нельзя будет в полной мере передать кому-либо, связанному со мной кровными узами.

Нет, всё это не стоит чернил, которые трачу ради того, чтобы записать эти мысли.

Я жалею тебя, потому что получил тебя незрелой — нет, не в грубом смысле этого слова, — и сделал от начала до конца той, кто ты есть. Подогнал по себе, как драгоценную одежду, из которой до самого конца может не выветриться мой запах. Помнишь, как мы с тобой полушутя обсуждали древнюю мысль о четырех гуморах, связанных с темпераментами, — и приходили к выводу, что тела наши в самом деле управляются той же всевластной химией? Что в зависимости от мгновенных сигналов, проходящих по нервным нитям, в нашу кровь из неведомых пока резервуаров малыми дозами впрыскивается то одно, то другое — и что те, кто близок, соединяются этом практически в один организм? Ты ещё, смеясь, вспоминала опровергнутую легенду о флогистоне…

Но это действительно правда — я узнал о том доподлинно. В чём-то мы давно стали единым существом, И, уходя, обрекаю тебя на нечто куда худшее, чем печаль, и более горькое, чем одиночество. Поверь мне, я знаю, о чём говорю. Это проклятие любви, которая изливается в необожжённый сосуд. Может быть, мне следует благодарить, что твои чувства ко мне, тёплые и нежные, были не слишком пылки.

Если сложить вместе два идеально отполированных бруска латуни и цинка, по прошествии времени жёлтое проникнет на территорию серого, а серое — жёлтого, и разъединить их можно будет лишь насильственным способом. Это плохая химия, но очень хорошая физика. Урок палаты мер и весов, где я также работал последнее время.

Грех падёт на того, кто допустит подобное с существом, ему подвластным. Но нет: ты сильная. Ты самодостаточна. Те чувства, которые я тебе внушил, не позволят истечь кровью в разлуке.

Более того: ты единственное тёплое существо, которое останется на этом свете после меня. Всё, что я сказал о жене и возлюбленной, можно отнести и к ребенку — ведь ты во многом моё дитя.

И всё же — прости. Доверься тому, кто доставил тебе эту записку. На мне лежит грех — пусть не из таких, что именовались раньше смертными. На мне и исправление.

Целую тебя. Будь сильной. Будь мудрой.

Мари прочла письмо, сложила вдвое, ещё вдвое. Печать осыпалась на ладони красноватой крошкой.

— Почему фраза о доверии была вкраплена посреди текста? — спросила наконец.

— Чтобы нельзя было заподозрить приписку. Постскриптум слишком удобен для вмешательства чужой руки.

— Это вы его надоумили?

Я молча кивнул. Дело становилось интересным: так вот сходу получить ещё одно доказательство незаурядного интеллекта!

«Это о вашей помощи просил муж, говоря об исправлении?» — повисло между строками.

— Тогда что ещё, помимо записки, вы можете мне… предложить?

За пазухой у меня давно пребывала узкая мензурка с жидкостью, для надёжности законсервированной каплей ихора. Прикрытая широкой пробкой.

На этих словах Мари я вытянул её на свет.

Кровь Антуана, которую я собрал, когда из поднятой напоказ головы в толпу пролилась струйка. Многие так делали. Для нужд практической магии.

Она поняла и побледнела.

— Я бы хотел, — сказал я тотчас же, пока она не задумала падать в обморок, — чтобы вы добавили сюда толику своей крови. Скажем, укололи мизинец иглой.

— Так вы не будете…

— Ни за что. Он ведь отказался и убедил в том других. Он и про вас говорил, что вы сильная.

Мари повиновалась. Почти машинально протерев спиртом подушечку большого пальца, швейную иглу и вторично подушечку. Химикам, имеющим дело с самой разнообразной отравой, свойственна особая приверженность к чистоте.

Я закупорил сосуд ещё крепче прежнего и вернул назад.

— Если бы у меня хоть оставалась лаборатория с её аппаратурой, — начала Мари.

— Без титрования, возгонки и дистилляции мы сумеем обойтись, — ответил я. — Эта смесь и так хорошо сохранится до урочной поры.

— Как долго?

Ответить ей — значило широко распахнуть завесу тайны, которую мы даже перед Антуаном, стоящим на краю смерти, лишь слегка приоткрыли.

— Мы обещали вашему супругу дитя, в котором соединятся обе ваших натуры. Хотя, если говорить напрямую, сами не понимаем в точности, что для такого следует предпринять.

— Дитя из пробирки. Из колбы. Алхимический гомункул, — Мари чуть сморщила нос.

— Если химия — побочное детище алхимии, блистательный бастард… то тем более это будет верно насчёт вашего дитяти, подрощенного или выросшего вне утробы. Но в дальнейшем, возможно, — под телесной защитой.

Я нарочито проговорился. Ну, почти нарочито и почти обо всём.

— Но… Это почти извращение. Прямое извращение. Вы можете погодить, пока я не решу?

Я кивнул:

— Сколько вам будет угодно.

Как ни странно, этим для нас обоих дело закончилось. Её потеря была так свежа и утраты всякого рода настолько велики, что Мари даже не сообразила сшить траурное платье. (Кстати, из чего бы? Это немного позже ей прислали отрез неплохого шелкового марокена.) Моя совесть саднила так невыносимо, что и лёгчайший намёк на совокупление иного свойства, чем уже произошло, был невозможен.

Буквально на этой же неделе гражданку Мари Анн Пьеретту Польц, на время вернувшую себе девичью, несколько менее одиозную фамилию, арестовали, но были настолько совестливы, что выпустили недели через две без особого ущерба. Говорили, что за неё заступился сам Неподкупный — или, напротив, лишь его смерть под тем самым ножом, который он так хорошо прикормил, позволила ей жить дальше. Вскорости мадам эмигрировала в Англию, где — ещё через несколько лет — вышла за мужнина коллегу, тоже очень талантливого: Бенджамена Томпсона, графа де Румфорд. Несмотря на то, что в его послужном списке, помимо кабинетной работы, значились блестящая военная карьера и рискованный шпионаж против Америки в пользу Британии, усмирить жену он не сумел и под конец не переставал сетовать, что предшественнику «на редкость повезло с гильотиной». Впрочем, оба они к тому времени жили в Франции, уже императорской, к обоим судьба повернулась не самой худшей своей стороной, и… И всё это были далеко не запредельные, но человеческие, чисто человеческие страсти.